Тайна тринадцати апостолов

Дмитрий Алексеевич любил все итальянское, начиная с итальянской живописи эпохи Возрождения и заканчивая итальянской кухней.

Впрочем, отношение к итальянской живописи у него было профессиональным: он был одним из самых крупных экспертов и известным реставратором и работал не где-нибудь, а в Государственном Эрмитаже.

– При чем здесь я! – ответил Старыгин на укоризненный кошачий взгляд. – Разве это я был на осмотре у ветеринара? Разве это мне Ашот Арутюнович прописал строжайшую диету?

Кот попытался взять хозяина на жалость – сгорбился, уставившись в пол, и медленно пошел прочь, подволакивая лапы, как будто у него и сил уже не осталось не то что бегать, а просто идти.

Сердце у хозяина привычно кольнуло – не камень ведь, и кот уже облизнулся, предчувствуя, как в мисочке появится кусок ветчины или сыра провалоне, но делу помешал неожиданный телефонный звонок.

Старыгин тяжело вздохнул: вот всегда так! Не дадут насладиться первой утренней чашкой кофе!

Он протянул руку, взял трубку и поднес ее к уху:

– Слушаю!

– Дмитрий Алексеевич, голубчик, вы еще дома? – донесся из трубки хорошо знакомый Старыгину голос – голос заведующего отделом итальянской живописи Александра Николаевича Лютостанского.

– Конечно, дома, – проворчал Старыгин, – ведь сегодня у меня академический день.

Действительно, по условиям трудового договора Старыгин имел право на один дополнительный свободный день в неделю, когда он не приходил в Эрмитаж и занимался собственными научными исследованиями.

– Голубчик, забудьте! – перебил его Лютостанский. – Какой академический день? У нас здесь такое творится, такое… приезжайте немедленно! На вас вся надежда!

– Да что у вас стряслось?

– Приезжайте как можно скорее! Это не телефонный разговор!

Старыгин хотел что-то возразить – но из трубки уже неслись короткие гудки отбоя.

– Вот так всегда! – проговорил Дмитрий Алексеевич обиженным тоном.

 – В кои-то веки хотел провести спокойное утро, позавтракать со вкусом и потом заняться давно задуманной статьей об особенностях живописной манеры раннего Тинторетто – так опять у них что-то стряслось! Обидно, Василий!

Старыгин опустил взгляд на кота, чтобы тот разделил его обиду – но кот не смотрел на хозяина: он торопливо уписывал моцареллу, которую успел стащить со стола.

– И ты, Василий! – возмущенно воскликнул реставратор.