Сегодня. Завтра. Когда-нибудь

Это чудо простоит 20 лет и ещё 20, когда он вернётся»

Глупое самолюбование – кажется, «Стэйнвей» для него сейчас важнее, чем «son». Но она слишком хорошо знала своего мужа. Он тоже нервничал, и придумывал разные способы – лишь бы не думать о возможном провале.

А вдруг один инструмент будет недостоин другого?

Первым делом он научился выговаривать собственное имя, короткое и порывистое. Гай. Потом запомнил имя своего Учителя, а слова «мама» и «папа» впервые услышал спустя тринадцать лет. В них не было надобности, как и в доброй половине других слов.

Досуг на острове был убийственно однообразен. Стерильные условия, в которых предстояло расти Гаю, должны были неминуемо подтолкнуть его к той единственной мысли, ради которой, собственно, и жили несколько десятков поколений предков.

– Гхм…прости, но…

Это уже мой голос вклинивается в его монолог.

– …мне ничего не понятно, – говорю я, – Что за бред? Зачем, ради чего весь этот цирк? Десяток поколений? Кого они растили из мальчика? Потомственного Робинзона Крузо? Способного выжить в нечеловеческих условиях?

Мой друг затягивается сигаретой – он теперь курит, кофе уже уныло плещется ниже ватерлинии.

Мягко не спеша – смотрит. Затягивается снова.

– Я издалека, ладно? – говорит.

Я киваю. Давай, мол, издалека.

– Во времена твоих пра-в-четвёртой-степени-бабушек, – начинает он, – жил да был некто Людвиг Ван Бетховен. Умел он Музыку сочинять – высшего качества. Как оно в нём рождалось и изливалось – умишком не докумекать, да вот оглох преждевременно, и лучшего своего произведения не написал.

Чувствовал парень, что зудит его космос, ну тот, что ему Музыку надиктовывал, и способен излить нечто, после чего Юленька Гвичарди охотно трахнула бы саму себя. А знаешь ли, не каждый день красотки вроде Юленьки имеют самих себя, а уж Людвиг…

Ладно…В общем, страдал он. В конце своей замечательной жизни – но не от неразделённой любви. От того, что не смог вычистить космос до нуля. Хотел его полностью опустошить, чтобы никаким там чайковским и челентано не осталось.

Хотел что-то неземное создать, вопреки законам. Но в то же время хоть и глух был парнишка, да не глуп. Понимал – не сможет он по-неземному сочинять. Как ни крути – человек-то воспитан по-человечьи, полжизни по готовым лекалам существует. Для неземной музыки-то, поди, неземной кто-то и нужен.

Движимый этой навязчивой идеей, идеалист и глухарь Людвиг Ван посылает на хер свою боевую подругу Терезу и влипает в семейный скандал.