Зеро. 40. Антиутопия

Редкая роскошь за последнее время. Она облизывает пальцы и щурится от вкуса жира и смеется, а я все думаю об этих 24 часах.

– Где ты это вязала?

– У… Да какая тебе разница, взяла и все! И чесноком сейчас посыплю, жалко вот уксуса не смогла достать, но ничего, а еще, давай хлеб подогреем?

Я чувствую, как у меня внутри все сжимается, это совсем отчаянный поступок. Достать настоящий хлеб из настоящей пшеницы, за это и убить можно в Новой Цивилизации.

Есть правда, целая сеть, пекущая хлебобулочные изделия, и они пользуются спросом больше всего, все, как и прежде, ничего не меняется, только теперь люди хотят не наркотики, а хлеб.

Так было до Совета и так при нем. «Хлеба и зрелищ». Меняются только законы, люди – нет.

Кстати, Столин, мой ближайший сосед, работает в Совете, и именно он содержит у себя в доме подпольный парник для выращивания пшеницы. Совету не придет в голову его проверять, а он просто сделал правильный выбор, вовремя принял решение, которое спасло его шкуру и шкуру его девочек.

Ему давно за 40, и последние годы он по ночам занимается выпечкой в своем бронированном подвале, снабженным самыми передовыми электронными очистителями воздуха, поэтому запах сдобы не привлекает лишнего внимания, а днями проводит время в Совете и принимает важные решения для развития науки.

На крыше его дома установлено энергетическое зеркало, которое отражает свет от зеркала, установленного во дворе, его не спрашивают зачем, это просто привилегия, он хочет в доме свое Солнце, а не искусственный свет.

А Столин использует его для своей пшеницы и внаглую дурит Совет, который его ценит и во всем ему доверяет.

Зачем ему это все я не знаю, все хотела спросить, но не было времени… Интересно, что он ответит. Наверное, что-то из разряда «для души», хобби же тоже нет. В гольф никто не играет и не вяжет шапочки и носочки. Это все, что запрещено, само собой, все, что может заставлять уровень эндорфинов расти, все под запретом. Время. Время ради будущих поколений.

Иначе никому не выжить. О душе никто не думает, словно ее совсем нет. Может, ее и правда нет и никогда не было?

Эмма вытаскивает пробку и протягивает мне бутылку. Звук меня развеселил, как же давно я его не слышала.

– За тебя! За тебя. Я тебя люблю!

Я расплакалась, так нельзя…

– Не плачь, и мы все еще наладим. Давай, пей!

Эмма всегда была такой живой. Она не умела притворяться, но, при всем при этом, ей светит стандартная процедура, а мне нет.