Морок

Мама плакала, потому что очень боялась за тебя и меня. Ей было невыносимо оставлять нас здесь одних.

Сейчас мне двадцать четыре. Именно столько, сколько было маме, когда та умерла. Я буду стареть, покрываться морщинами, седеть, горбиться, сохнуть или болезненно поправляться, а мама навсегда останется юной и прекрасной. Для неё земное время остановилось.

Как-то раз, ребенком, я услышала от кого-то, что называть дочь именем матери – очень плохая примета. Смертоносная. Мать отдаёт дочери свою жизнь и потому умирает молодой.

Мою маму тоже звали Диной…

Помню, прибежала домой вся зарёванная. Рыдала в голос и кричала: «Зачем вы меня так назвали?! Разве мало было других имен?» Мне казалось, если бы они выбрали другое, назвали дочь, например, Наташей, Светой или хотя бы Дианой, изменили одну-единственную буковку, то мама была бы сейчас жива!

Папа тогда долго не мог меня успокоить. Разве можно растолковать охваченному отчаянием и болью ребёнку глобальные вещи вроде божьего промысла, судьбы, предначертания? Тем более если и сам нет-нет, да и усомнишься в справедливости мироустройства, при котором любимые жёны уходят так рано, оставляя мужей с крошками-дочками на руках…

После кладбища мы – я, тетя Нелли и Азалия – приехали домой.

Туда, где я раньше жила с отцом и откуда осенью сбежала в съёмную «хрущобу».

Поначалу вместе с Азалией собиралась и добрая половина её знакомых и родственников, но та заявила, что ей нужно «прийти в себя».

На кладбище вдова внезапно заголосила, запричитала и сделала точно рассчитанную попытку броситься в раскрытую могилу. Несколько пар рук обхватили её, удержали, оттащили от края. Кто-то зарыдал, кто-то принялся совать ей в рот какие-то капли… Дешёвый спектакль.

Мы втроём сидели на просторной кухне: пили чай, отогревались. Чаёк был так себе, жидковат. Зато к нему прилагались пирожные. Разумеется, не собственного производства, а из супермаркета. Азалия любила обильно поесть, но терпеть не могла готовить.

А если и бралась, то получалось чёрт-те что. Поэтому папа готовил сам, у него это отлично получалось.

Азалия своей кулинарной неумелостью гордилась, усматривая в этом признаки аристократизма. Каждый раз давала понять, что кастрюлями и сковородками гремят женщины попроще и поплоше. Замотанные и затравленные бытом тётки. Я не раз слышала, как она произносит:

– Шоколад и коньяк – вот моя еда.