Тень Наамах

Маревского, ценившего как ничто тишину по утрам, чистое неосквернённое молчание уходящей ночи – часы, когда в мозгу, в колеблющейся дымке полусна рождаются диковинные откровения, это буквально разрушало.

Каждое утро антиквар, смотря в потолок, произносил одну и ту же фразу: «Я ненавижу радио». К потолку, прямо над кроватью, было прикреплено старинное католическое распятие – измученное бронзовое личико, куцая бородёнка. Пробудившись, антиквар всегда пристально разглядывал тщедушную фигурку приколоченного к кресту.

Христос напоминал ему освежёванную баранью тушу. Достав из-под подушки пистолет, Маревский, прищуря левый глаз, целил тупым змеиным дулом в каждую из оконечностей креста по очереди против часовой стрелки. 5,45-миллиметровый ПСМ (пистолет самозарядный малогабаритный) придавал приятную тяжесть мягкой со сна руке. В Маревском тревожно и радостно кричало чувство превосходства над распятым. Очень хотелось нажать тугой курок и оборвать наконец-то бессмысленные страдания сумасшедшего еврейского плотника. Выплеснуть горячий, словно выдох дракона, свинец в эту измятую вечной мукой физиономию и увидеть, как злые осколки брызнут с потолка. Ощутить их жалящее прикосновение своей кожей.

Нынешним утром привычный ритуал нарушился. Проснулся Маревский не в спальне, не в широкой, словно поле, кровати. Выйдя из сна, однаружил он себя сидящим в кресле. Уютном своём старом кресле, обтянутом кожей. Злая книга выпала из рук. Она лежала на ковре у подножия кресла, точно поваленный кладбищенский памятник.

Твёрдый коричневый переплёт с чеканной вязью древних знаков действительно казался гранитной плитой с могилы забытого восточного царя.

– Я ненавижу радио… – прохрипел Маревский и с трудом поднялся на ноги. В затылке побаливало. Затёкшая от спанья в кресле шея поворачивалась кое-как. Достав из маленького бара бутылку коньяка, Маревский налил себе целый фужер. Выпил одним глотком, не поморщившись. Стоявшие на баре старинные часы с бронзовой Афиной Палладой показывали четверть девятого утра.

Подняв с пола книгу, Маревский с досадой бросил её на письменный стол. Вчера вечером он совершил подлый поступок: подлый по отношению к этому дятлу Владимиру Петровичу. По отношению к себе. И к тем силам, что заключили с ним договор ровно тринадцать лет назад. Маревский знал: Наамах не простит. Как не простила когда-то Бодлера. Как не простила многих и многих. Но другого исхода этому безумию не было. Никогда не было. Каждая убитая душа – это новое солнце.