Диверсант из рода Нетшиных

Плакали в них девушки, что потеряет на следующую ночь невеста самое дорогое – девичество свое. Спрашивали в них девушки, как и многими годами ранее их матери, бабки и прабабки, у вещей и животных в доме, кто же после ухода Вайвы будет за ними ухаживать? И последнюю песню уже даже не пропели, а провыли, подобно стылому зимнему ветру, обращаясь к очагу – кто же, если не Вайва, будет поддерживать в нем огонь, чтобы могли отогреть свою дряхлеющую старость батюшка Йонас Кесгайла и матушка Аутра Кесгайлувен.

Федор Константинович ждал свою «Радугу» (так переводилось имя Вайва со жмудского) назавтра на месте свадьбы у летнего полевого стана, но выезжать к жениху невесте было положено по обычаю в ночь.

За полчаса до полуночи подружки довыли оставшуюся прощальную песню, девушка в последний раз вышла из отчего дома и подняла голову. На четверть неба сияла полная луна. Вайва тихонько вздохнула, незаметно коснулась висевшего у нее на груди оберега и очень медленно пошла в сторону заранее приготовленной повозки. Тронулись.

Но вскоре свадебный поезд остановился. На границе селения его уже ждал с горящей головней в левой руке – чтоб заодно отпугивать и нечисть всякую болотную, в нижнем течении речки Невежис ставшую вполне обыденной, – посланец Федора боярин Данило. В другой руке он крепко сжимал кубок с пивом. Данило Терентьевич разглядел повозку, где сидела Вайва, трижды обошел ее противусолонь, низко поклонился и вытянул к невесте обе занятие припасами руки:

– Здрава буди, свет наш Вайвушка! Не плачь, милая, вот он, тот священный огонь – как ты берегла его дома, так теперь беречь будешь и у нас!

Подружки умело и споро прибрали пылающую головню в специально припасенную загодя жаровню, сама же Вайва также поклонилась встречающему и приняла у него из руки кубок.

В голове немного кружило, с раннего утра невесте есть было не положено накануне свадьбы. С удовольствием выпив до дна пиво – странно, даже горьким оно не показалось, правда, девочки? – Вайва уселась на свое место. А Данило Терентьевич наметом уже мчал коня к Федору Константиновичу с благой вестью – мол, едут!

Лихо ворвавшись на полевой стан, боярин поднял своего вороного на дыбы, затем кошкой соскользнул у него со спины и опрометью бросился к поставленному третьего дня специально для праздника просторному дому.

Вбежав в горницу, Данило (хватит его уже по отчеству, хоть и положено боярину – но молоденек еще, одногодок как-никак жениху!) взлетел одним махом на табурет, поставленный посреди комнаты.