Гонконг

Под крутым и гулким сводом в последний раз, как через гигантский рупор, кратко свистнул паровоз и громче ударили струи пара.

«Круг замкнулся! Вот когда наконец закончились мои путешествия! – подумал Путятин, сходя с подножки вагона. – Вот и она! Мэри, моя милая Мэри. Дети мои! Как она прекрасна, свежа и нарядна!»

На Мэри пальто из современной непромокаемой материи; и дети в таких же, с пелеринами; светские, чистые петербургские дети. Слуги со сложенными зонтиками и с готовностью оказать внимание господам и вещам.

Моряки вышли не задерживаясь. У вагона третьего класса толпа встречала матросов. Путятин взял их в поезд с собой. Ушел из Петербурга с шестьюстами, а возвратился с десятью.

Блестящий поезд, это не пиратская халка[1 - Китайское парусное судно.] на Жемчужной или на Янцзы, где офицеры и матросы спали вповалку на палубе, не ночлег в японской деревне Миасима на пешем переходе в Хэду через горы полуострова Идзу и не Амур широкий, где и Путятину пришлось идти бечевой.

Шел босой по песку с господами офицерами и матросами, налегая на лямки. Под конец плавания у парохода плавучими лесинами вдребезги разбило колеса, несмотря на то что и баграми и жердями охраняли как могли.

Вчера, когда отошли от Москвы, Витул снял с адмирала сапоги, и он отдыхал на бархатном диване, как в дорогом отеле, в одиночестве…

Мэри истово перекрестила мужа, словно уже при встрече благословляла его на подвиг еще более тяжкий, чем те, что он совершил в путешествиях.

У нее сильная рука, объятия кратки и крепки, как и ее тройной поцелуй. Милый округлый подбородок, миловидное лицо, взгляд решительный, властный и требовательный, более адмиральский, чем у самого Путятина. Мэри воинственно воодушевлена. Она не сидела здесь сложа руки и старалась помогать делу мужа все эти годы, проведенные в разлуке. Истово и много молилась в церквах и соборах, ездила на поклонение мощам, заказывала молебны, исповедовалась и всем этим как бы торжественно присягала на верность. Ведь Евфимий Васильевич сам ей говорил, что ему нравится истовость веры.

…Выставив грудь в орденах, боцман Черный сходил среди расступившейся толпы со ступеней вокзала.

– Ваня! – удивилась жена, державшая его под руку. – А где же ухо-то?

Черный посмотрел на высокие дома вокруг площади и на Лиговке, как бы еще не веря, что вернулся.

– Ухо – ничего! – ответил он. С потерей уха он примирился.