Сквозь окно моего подъезда

– На связи буду, – я вырвал ткань из ее пальцев. – Не трогай.

Она не стала спорить. Бабуленция никогда не спорила – ни со мной, ни с дедом, ни с батей, пока он еще жил с нами. Она существовала, как фикус – никому не мешала, никого не колола и даже особо прихотливой в заботе не была.

Октябрь в Москве не радовал теплом: я уже носил осеннюю куртку, а бабуленция заставляла меня кутаться в шарф, но сейчас я его принципиально оставил дома. Я натянул старую отцовскую демисезонку больше меня размера на два, застегнулся под самый подбородок и накинул на голову черный капюшон от толстовки.

Давно не стриженные и уже отросшие кудряшки упали на глаза, доставая почти до носа. Но я видел все, пусть и через завесу волос.

Подъезд встретил меня сыростью и запахом табака – опять сосед сверху смолил свои самокрутки на лестничном пролете между третьим и четвертым. По всему подъезду висели таблички «Курение запрещено, штраф 1500 рублей» и сноска на законодательство, которую я так ни разу и не прочитал. Решив, что все равно все спихнут на соседа, я подошел к подъездному деревянному окну с облупившейся краской и распахнул его.

Мы жили на втором этаже, почти над подъездным козырьком, и с улицы меня б никто толком не разглядел.

Помятая пачка LM, стащенная у деда из рабочей куртки, потеплела в кармане. Я вытащил ее аккуратно, даже не зная, сколько там лежит сигарет, и сердце радостно затрепетало, когда я открыл ее – почти полная! Достав одну, я нашел в другом кармане коробок спичек с кухни.

«От тебя пахнет сигаретами!» – говорила бабуленция.

«Тебе мерещится, – уверял я ее с каменным лицом. – Это дедовский пуховик провонял, че заливаешь-то?»

Не знаю, верила бабуленция мне или нет, но почти сразу отставала, уходя в комнату вместе со своими дурацкими вопросами.

Чиркнув спичкой, я быстро поднес тонкое древко к сигарете, и кончик той опалился пламенем. Первая затяжка вызвала уже привычный, раздиравший легкие кашель, но я даже внимания не обратил. Придержался за косяк, откашлялся и сплюнул слюну прямо на подоконник.

На облупившейся краске сразу расползлось пятно.

– Бляха, – хмыкнул я, а потом рассмеялся и сплюнул еще раз, попав точно рядышком.

Сигарета тлела в пальцах, и я снова затянулся, воровато оглядываясь. Но в подъезде стояла тишина такая, будто все соседи вымерли, и даже телевизор противной бабки из сорок пятой не работал. Лампочка, почти перегоревшая, мигала на нашей лестничной клетке, и свет исходил только с третьего этажа.