Ибо богиня

– Вон! – выплюнула в её сторону мать. – И только посмей ещё…

Дочка, взрослая, восемнадцатилетняя – совершеннолетняя! – не дослушала. Она бросилась вон, к брату, в подвал, в хозяйскую комнату, в стиральную машину.

Вечером, когда она пробралась к себе и уже легла, к ней в спальню пришел отец.

– Ну, успокоилась? – спросил он и погладил её по щеке.

Эта тихая ласка была такой тёплой, такой привычной, такой родной, что все тёмные мороки побитыми бесами расползлись по пыльным углам.

– Прости меня, – продолжил отец, и один особо наглый бесёнок приподнял свою страшненькую головёнку.

– За… что? – выдавила Таня.

– Тебе всегда хватало ума не встревать между мною и матерью, а мне, чтобы не влезть между матерью и тобой – ума не достало.

– Мне не ума, мне смелости не хватало! Боялась я! – она с наслаждением показала сникшему бесу кукиш, нащупала в темноте ладонь отца и прижалась к ней щекой.

– Если за себя, то и правильно… Вон, вишь, как сегодня неловко получилось, а ведь ты, вроде бы, «взрослая женщина»! – отец улыбнулся.

– Почему? Она же себя не помнит в такие минуты! Её же только баба Лета утихомирить может!

– Ага, и что характерно, без брандспойтов, плёток и смирительных рубах, хоть мамочка-то твоя, «в такие минуты», чистая торнада, – с непонятной нежностью в голосе согласился с ней отец. – Знаешь её кликуху на студии?

– Знаю – «Цыпка». Серы… Сергей смеялся: мама – Цыпка, дочка – Птаха.

– «Цыпочка»… – тихо повторил отец. – А парень не говорил об их главном присловье?

– Нет…

– «Не надо будить мамочку», – он опять, с явным удовольствием, помедлил и продолжил: – А как ты думаешь, кто в мамочках у цыпки? Учти, про Виолетту Несторовну у неё в студии не знают.

– Тогда… – Таня не стала особенно задумываться. – Мать у цыпочки… Курица? Наседка?

– У нашей цыпки – ЦЫКЛОПИЩА!

– Как-как? – хихикнула дочка.

– Как слышала. А твоему хулигану может ощутимо добавить уважухи в некоторых компаниях, если он похвастается, что лично знаком с мамой Цыпочки.

– Я – не его девушка.

– Да знаю я, знаю.

Он всегда и всё про нее знал. Он всегда, сколько она себя помнила, с сопливого детства, был её опорой, последним редутом, финальной линией обороны – от злых подружек, от злых мальчишек, от злого мира, от злой матери. Даже эту комнату, её спальню, шесть лет назад выбрал для неё он. Небольшая, но на втором этаже, что означало – под самой крышей.