Гаспар из Тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло

Гаспар из Тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло

Алоизиюс Бертран

Рождение жанра стихотворений в прозе связывают с Францией и романтизмом, его началом считают книгу миниатюр поэта-романтика Алоизиюса Бертрана «Гаспар из Тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло»

Алоизиюс Бертран

Гаспар из Тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло

[Первое авторское предисловие]

Ты помнишь день, когда, идя дорогой длинной

На Кельн, увидели мы вдруг Дижон старинный

И замерли, смотря, как золотит закат

Высоких шпилей, крыш и колоколен ряд.

    Сент-Бёв. Утешения

Зубчатый донжон,

Церковные шпили,

Ввысь башенки взмыли –

Вот он, наш Дижон.

Здесь в небо летели

С древнейших времен

Веселые трели –

Литой перезвон.

Был важной столицей

Наш город старинный;

Он славен горчицей

И маркою винной.

Девиз над гербом

На чугунных вратах,

Жакмар с молотком

На соборных часах.

Я люблю Дижон, как ребенок любит свою кормилицу, как поэт – девушку, впервые тронувшую его сердце. – Детство и поэзия! Как одно быстротечно, как обманчива другая. Детство – это бабочка, которой не терпится обжечь свои белые крылышки в пламени юности, а поэзия подобна миндальному дереву: цветы ее благоуханны, а плоды горьки.

Однажды я сидел в сторонке в саду Пищали названному так по оружию, благодаря коему ловкость рыцарей не раз проявлялась при стрельбе по деревянным птичкам. Я замер на месте и можно было сравнить меня со статуей на бастионе Базир. Шедевр ваятеля Севалле и живописца Гийо изображал аббата, сидящего с книгою в руках. Сутана его была безупречна. Издали его принимали за живого, вблизи же оказывалось, что это гипс.

Какой-то прохожий кашлянул и тем самым развеял рой моих грез. То был жалкий малый внешность которого свидетельствовала о горестях и нищете. Мне уже доводилось встречать в том же саду его обтрепанный, застегнутый до подбородка сюртук, помятую шляпу, которой никогда не касалась щетка, волосы длинные, как ветви ивы, и спутанные, как густой кустарник, его худые костлявые руки, его невзрачное, лукавое болезненное лицо с жидкой назарейской бородкой, и я великодушно отнес его к числу тех мелких ремесленников – то ли скрипачей, то ли художников-портретистов, которых ненасытный голод и неутолимая жажда вынуждают скитаться по свету вслед за Вечным Жидом.

Теперь нас на лавочке было двое. Сосед мой стал перелистывать книжку, и из нее выпал засушенный цветок, чего незнакомец не заметил.