Чужая дочь

В этом доме он всегда чувствовал себя чужим, ему казалось, даже строгий дворник, целыми днями орудовавший метлой и гоняющий посторонних, посматривал на него с осуждением. Мол, не место тебе здесь, парнишка. Нынче дворника не было, длинный узкий двор, в который никогда не попадало солнце, выглядел замусоренным. Кочи резко дернул ручку углового подъезда – в нос шибанул запах горелого жареного лука. На лифте болталась табличка «Не работает». Опираясь на перила широких лестничных пролётов и прихрамывая, Кочи взобрался на третий этаж.

Нажал кнопку звонка. Вместо топота детских ног, за дверью раздалось тихое шарканье – встречали его тесть с тещей, сильно постаревшие за то время, что они не виделись. В полутемной квартире царили тишина и запустение. Кочи смущенно топтался в прихожей, ему стало не по себе, в голове вертелось множество вопросов. Начал с главного:

– А где же мои девочки, гулять пошли?

Тесть смущенно кашлянул, теща затараторила:

– Проходи, Кочи, в ногах правды нет, как ты себя чувствуешь?

– Вы получили мою телеграмму? Где Гюзель?

– Ты не волнуйся, у них всё будет хорошо, там с мамой ей будет лучше…

– Где там? – прошептал внезапно севшим голосом Кочи.

– Ирма встретила неплохого мужчину, в Москву не вернется. Галочку увезла с собой.

Кочи в отчаянии рухнул на стул, обхватив голову руками. Как жить дальше он не знал. Несколько часов бездумно кружил по городу, ноги сами принесли на Сретенку. Третий дом слева, необъятная коммуналка. Комната с эркером, оранжевый абажур и старинное пианино.

Эта комната стала для него домом, в ней он сочинил первую мелодию, в переулках Сретенки прошла его юность. До войны здесь жили два старика Гольденблюм, отдавшие Кочи всю свою любовь. Последнее письмо от Фиры Кочи получил незадолго до ранения. Она писала, что зимой Марк Соломонович подхватил воспаление легких, слёг и больше не поднялся. От соседей Кочи узнал, что Фиру похоронили через месяц. Сердечный приступ. Накануне она куда-то уходила, потом долго плакала. А пудель? Выл всю ночь, никому не давался, пришлось выгнать на улицу.

Комната стояла непривычно пустая. Пыльное московское лето билось в окно, болталась, оборванная от карниза занавеска. Целыми днями Кочи валялся на кровати, уставившись на истертый ковер с клоками белой собачьей шерсти. Укутанное чехлом, пианино тоскливо томилось в углу. В один из дней Кочи поднялся, сдернул полог с инструмента и ударил по клавишам. Комнату затопили горькие пассажи «Черной мессы» Скрябина.