Американо

И когда я пишу, я вспоминаю тебя, каждый раз – безнадежно – задаваясь вопросом, горят ли это города или просто зажигаются мои глаза, но ответ смешивается с кислым послевкусием кофе и растворяется в горечи, обжигая нежные рецепторы моего языка. Наша трагедия в том, что человек является тем, чем он быть по сути не способен – то есть человеком – и мы сходим с ума в наших тщедушных комнатах, размышляя о жизни, как в ломке от бессонницы где-то в 6 утра, когда конечности ноют и мозг обращается в вату. Бесполезно, говорю себе, я как акмеист, страстно желающий ясности в мире абстрактного символизма, это потерянное дело – вырезая из газеты случайные слова, можно сложить постзавет, где битнические пророки запишут на скрижалях обосанных стен Сан-Франциско новые заповеди: сотри из своего сознание понятие вопроса; совершение мира уже совершилось, остальное предскажут священные звёзды; пусть исчезнет ваш разум, как он обычно желает; для обычного ума нет нирваны; и другие изречения больных святых извращенцев, пробужденных Будд и сломленных наркоманов, дряхлых видений истины.

Это все ода голодной бесплотности, которую я пишу сытым, вспоминая, как мир преображался в голоде, куда как более обширным и массивным, чем просто органическая потребность – это голод по всему сразу, как любовь, которую нельзя связать с чем-то конкретным – это голод, что есть желание, расталкивающее полумёртвую волю к жизни и вбрасывающее тебя снова в сутолоку дней с забытым древним экстазом охотника, чьи мышцы напряжены, а ум чист и сосредоточен.

Клиффхэнгер

Его крепкая, мясистая рука в утреннем похмельном судороге, отчаянном и честном, как трепет перед Господом, сжимала одноразовое лезвие, отливавшее бронзовой ржавчиной, в то время как вторая рука, крепко вцепившись в молочный кафель раковины, пыталась удержать шаткое равновесие; когда лезвие касалось его опухшей, грубой кожи, он наклонял его и чуть вдавливал в плоть, чтобы взять ее под свой контроль, и плавным, осторожным движением, точным и идеально безразличным, как механизм гильотины, сбривал трехдневную жесткую щетину, натертую жирным хозяйственным мылом.

Затем он опускал лезвие в стакан мыльной горячей воды, встряхивал его и поднимал обратно, бросая осторожный взгляд на своё лицо, стараясь не смотреть себе в глаза. Желудок скручивала тупая, привычная боль.

Бросив лезвие в раковину, он сжался и, скуля, присел возле ванной. Упадок – здесь, в его квартире, в его внутренностях, в его лице, в его движениях.