Отражение в мутной воде

Тина подозревала также, что новые и новые варианты ее многотрудной жизни расходятся по деревне, как круги по воде, после очередного измышления сестры-хозяйки, которая, на правах старожила в пятом поколении, пользовалась полным доверием тамбовцев. И надо же, чтобы именно она…

На Клавдию Гавриловну увиденное, чудилось, произвело воистину ошеломляющее впечатление. Она застыла на пороге, бледная впрозелень, приоткрыв рот и беззвучно шевеля губами. Глаза – совершенно белые, бессмысленные. Изо рта исторгся хриплый сип – и вдруг Клавдия Гавриловна, привалившись к косяку, начала сползать по нему, закатывая глаза.

– У нее обморок! – вскрикнул Михаил, легко перепрыгивая через стол и успевая подхватить сестру-хозяйку прежде, чем она вывалилась через порог. Уловив краем глаза какое-то движение в коридоре, он вскинул голову… и замер, резко бледнея, делая странное движение рукой, словно отмахиваясь от чего-то невыразимо страшного.

Тина сжалась в комок, боясь оглянуться.

Вот… значит, всё. Это случилось.

Ее с утра что-то давило, стискивало сердце ощущением близкой беды. Гнала, гнала от себя дурные мысли, внушая, что это от привычки к тоскливой неопределенности, что жизнь у нее теперь такая – одно сплошное ожидание беды. Но не зря, верно, ждала… не зря!

Но как они нашли, ведь Тина думала, что никто и никогда?.. Неважно – как. Нашли, значит.

Кого увидит она, когда обернется? И успеет ли вообще обернуться? Или треск автоматной очереди, которая прошьет их троих: Михаила, Клавдию Гавриловну и ее – будет последним, что она услышит в жизни? А может быть, они решат обойтись без шума? Рывок за волосы, запрокинута голова – и отточенное лезвие оставляет на горле дымящуюся свежей кровью широкую борозду?

Судьба промахивалась трижды.

Пожалуй, свой лимит везения Тина наконец исчерпала.

Какая тишина… Какая невыразимая тишина воцаряется перед смертью!

Вдруг стало невыносимо стоять вот так, скорчившись, и покорно ждать смерти. Она резко обернулась – и пошатнулась, едва не упала на стол, увидав высокую белую фигуру, медленно плетущуюся из глубины коридора.

Взгляд охватил все враз: женщин у окна, превратившихся в соляные столбы, бабушку Нину Корниловну, замершую с рукой, воздетой для крестного знамения, двенадцатилетнего хулиганистого Серегу с перевязанной головой, который странно-медленно полз на четвереньках в угол, убираясь с пути следования этой тощей фигуры – старика, завернутого в ветхую больничную простынку.