Она

Она

Роберт Морра

Она

Так получилось, что всё, о чём я смел мечтать, никогда не сбывалось. С самого раннего детства все мои желания в чьих-то грязных руках преобразовывались до неузнаваемости, до какой-то слишком противной пошлости. Нет, я не могу сказать, что жизнь безжалостно била меня ногами и одаривала сотнями бед и лишений, не оставляя никаких шансов на выживание. Нет, выживанием я как раз мог похвастаться всегда. Что ни болезнь, какова бы серьёзна она не была, что ни случайные падения, сшибания или спотыкания, я всегда оставался без единого синяка и без единой царапины.

Когда грубые одноклассники или недруги во дворе провоцировали меня на драки, непременно появлялись старшие и утаскивали задир за уши по домам. А я оставался стоять посреди улицы, одинокий и встревоженный. И, несмотря на неожиданное спасение, в такие минуты мне казалось, что весь мир покидал меня, и я оказывался вне его границ, никем не замеченный и никому не нужный. И я бродил по дворам, мне казалось, бродил вслед за этим ушедшим миром куцым хвостом, необязательным приложением. И, поскольку уходящий мир никак не хотел приостанавливать свой неспешный ход, чтобы чуть-чуть подождать отставшего маленького странника, я пытался создавать собственный мирок, и я создавал его.

В моём мирке всё изменялось, переворачивалось, превращалось до неузнаваемости. То, что было мёртвым – оживало, что было обездвиженным – обретало движение, что было немым – восторженно вскрикивало и приступало наперебой рассказывать свои увлекательные истории.

Если светило Солнце, мой мир погружался в ночную тьму или оказывался среди чёрных скал или густой тайги, куда не мог проникнуть ни один лучик. Если шёл дождь и по небу ползли свирепые тучи, то мой мир радовался празднику яркого светила, и все его обитатели плясали сумасшедшие танцы и пели пьяные песни. Передо мной мелькали жизни, годы и века, затевались интриги, гремели сражения и бушевали войны. Герои моих миров обо мне не думали и не знали ничего, зато я знал о них абсолютно всё, потому что я эти миры создавал, я был для них богом. Но неизвестным богом, потому что молились они своим богам, выдуманным ими, или, точнее, мной же. И пока не проходила эпоха, пока не проживалась чья-то жизнь или не заканчивалась какая-то история, внешний мир уже не смел беспокоить меня самого. Я как бы добровольно бросал его.

Однажды я подумал, что так уже нельзя.