Пустельга

- Найн! - Закричал фриц и выдернул наконец люгер из кобуры.

Но выстрелить немец не успел. Приклад мосинки старшины обрушился на голову врага.

- Ты чого, заснул, что ли, сопляк?!

Шинкевич бил немца иступлённо, самозабвенно.

- Как... мне этого… не хватало! - Приговаривал старшина.

Он бил, пока на бруствер не вскочил огромный чукча. Алелекэ перехватил удар. Его взгляд был необычайно серьёзен.

– Прекращай, однако, товарищ старшина.

- Уйди, Алелекэ, - пыхтел Шинкевич. - Дай душу отвести… Не то зашибу!

Ерохин испугался, что сейчас старшина и правда ударит доброго чукотского богатыря.

И он не знал, на чьей стороне вступить в драку.

Рука Алелекэ не дрогнула и не ослабила хватку, а на лице появилась добрая участливая улыбка.

- Семён, не надо, однако.

Старшина злобно оскалился, седые усы встопорщились.

- Алелекэ… - Процедил он. - Вот ты чукча, так?

- Так.

- Знамо, с Севера будешь. Так?

- Так, товарищ старшина.

- А я беларус. Под Минском жил всю жисть. В деревне. Знаешь какая то деревня была? Загляденье! Рощи, луга, даже болото приятственно пахло! А знаешь, что немчина сделал? Забыл? Забыл, откель шрам на ухе у меня?

С каждым словом Шинкевич всё больше кричал, а в уголках глаз, в морщинках, которые появляются у людей смешливых, улыбчивых, копились слёзы.

- Помню, однако. Семён…

- Нет, позволь я тебе ещё раз напомню! Фриц, падаль такая, пришёл! Сжёг всё! Детей моих, братьев, сестёр! Мать! Всю жисть мою сжёг. Это не человек перед тобой лежит, Алелекэ, а зверь о двух ногах, о двух руках! Зверь этот ухо мне отрезал! А я сбежал! Горло зубами собственными перегрыз этому зверю!

- Нельзя так, однако.

Зверя убей, но сам человеком останься, старшина.

- Пусти! - Вопил Шинкевич, дёргая винтовку из рук Алелекэ.

- Сам пропал, Семён, но юнца за собой не бери, однако!

- Я его войне учу! Не жить, а убивать! Хочешь одолеть жестокого зверя, сам зверем стань! Отдай винтовку!

Шинкевич продолжал неистово дёргать оружие из рук чукчи, но северный богатырь не поддавался. Ерохин понимал старшину, а Алелекэ нет, или не хотел, потому что не сталкивался с тем горем, что пережили Шинкевич и Ерохин.

Горе настолько сильное и всеобъемлющее, что душа походила на выжженную пустыню, в которой никогда не появится зелёный росток. Горе настолько потрясающее, что навсегда меняет само русло, по которому течёт мысль разума. У Ерохина горе отняло возможность говорить. Да он и не хотел. Нечего было ему сказать. В душе только огонь ненависти горел, не угасая.