Воронов дар. Меняя Судьбу

Но её здесь не нашлось.

Ну конечно — сам я в ту пору даже не брился. Мать боялась, что я порежусь, занесу инфекцию или, не дай боги, рука дрогнет и я себе глотку перережу. Поэтому в юности скоблила мне этот пушок или мать, или Нана — моя няня, в которой я уже, в принципе, не нуждался, но она осталась в поместье в качестве домработницы, все надеясь, что родители решат завести ещё ребёнка. Правда, об этом она говорила только мне и другим работникам, родителям же сказать ни за что бы не решилась. Тема о детях в нашей семье была под запретом — слишком уж болезненная для родителей.

И именно поэтому родители чересчур меня опекали, практически не выпускали из дома, не позволяли ничего даже мало-мальски опасного. Боялись, что я заболею, поранюсь, сломаю шею, в конце концов. Такая их чрезмерная опека была вполне обоснованна. Я был девятым ребёнком у своих родителей — и единственным выжившим из девяти. Трое погибли в материнской утробе, трое в первые дни жизни, остальные не дожили и до года.

Поэтому всё детство я провёл под строгим надзором мамы, врача Крюгена, няни и другой прислуги, которые строго следили за моим здоровьем и безопасностью.

С физическими нагрузками тоже не задалось. Когда мне исполнилось шесть, отец взялся меня тренировать, и в первый же день я упал и сломал руку. После этого родители бросили даже эту затею, решив, что лучше мне налечь на умственное развитие и заниматься учёбой.

Мать начала меня поторапливать, насладиться горячей водой и массажными пузырями не удалось.

Пришлось вылезать, натягивать чопорную одежду, которая сейчас мне казалась крайне нелепой. Все эти рюши, вышивка по старой, то есть новой для этого времени, столичной моде, не придавали мужественности никому, а меня и вовсе уродовали. Гораздо комфортнее я ощущал себя в военной форме или боевом панцире, а ещё лучше — в волчьей шкуре.

Когда я вышел из ванной, оказалось, что уже рассвело, из разбитого окна дул прохладный осенний ветерок, колыхая занавески.

— Какой сейчас месяц? — спросил я мать.

— Хватит придуриваться, — рассердилась она и настойчиво вытолкала меня из комнаты, указав взглядом в конец коридора. Там находился кабинет отца, дверь была приоткрыта — он ждал.

В детстве, если провинился, я приходил к отцу с понуренной головой, испытывал муки совести — как же, расстроил отца, рассердил, не оправдал надежд. После покорно выслушивал его нравоучения, раскаивался, покорно принимал наказание и возвращался в свою комнату.

Сейчас же я радовался.