СТРАХ – БОГ ТРЕПНИ И ЛЮБОПЫТСТВА

В первый раз, – сказал он и почувствовал, как моторчик гордости тарахтит в его маленьком нахальном сердце.

- Ну и дурак: сейчас ракеты – одна за другой, до двенадцати они, как бешеные, – сказал Сашка Беззубый – самый старший из его приятелей.

- Ну, я же успел, проскочил.

За спиной у берега, ухмыляясь, булькал и пускал пузыри страх, но его быстро смыло волной от промчавшейся мимо ракеты; из нее, заглушая дизель, пел Эдуард Хиль: "Привыкли руки к топорам, только иволга поет по вечерам...". В перерывах между стремительным бегом он трясся от страха. Ему казалось, что он никогда не вырастет, останется маленьким, слабым, худым.

Вырос, почти под два метра. Страх не унимался. И тогда он объявил ему войну.

Каждый день он делал что-нибудь такое, отчего волосы приятно вставали дыбом. Задирался с взрослыми парнями и сильно получал от них. Однажды ночью с блатными пацанами разбил витрину продуктового магазина. Под истеричный треск звонка сигнализации они набили сумки сигаретами, вином, шоколадками и, не торопясь, как приказал старший Коля Болт, ушли в черную, как тушь, дыру канализационной трубы, ведущей через железную дорогу к заросшему берегу реки.

Это был их Робингудовский лес, перед ним страх чувствовал себя жалким ничтожеством и бежал от леса, как черт от ладана.

1972 год РОСТОВ-НА-ДОНУ

Как-то зимой на замерзшей реке он провалился под лед в шубе, в коньках, с клюшкой.

- Но я не могу так, по – дурацки, умереть!

- Запросто! – сказал страх.

Вода казалась кипятком. Он пытался выскочить из этой кастрюли и, как рак клешнями, беспомощно цеплялся разбухшими рукавицами за ломающуюся ледяную кромку.

- Плыви, щенок! Плыви! – кричали с причала мужики и метали в него ржавую кошку на обледеневшей веревке. Мужики были пьяные и зацепили его только с девятого раза. Он посчитал и запомнил эту девятку на всю жизнь.

На берегу ему налили полную эмалированную кружку водки.

- Пей! Утопленник херов.

Он думал, что вода, и выпил, от страха потеряв вкус, залпом всю кружку. Затем последнее, что запомнил в тот миг, – это рябую рожу Одноглазого Володи.

Потом пахнущий табаком и рыбой кулак, величиной с его голову, притронулся к его носу и выключил изображение окружающего мира.

В тридцать семь лет страх обленился гоняться за ним, а похоть издевалась, как хотела, но иногда, устав от самодовольства, она отключалась, и тогда страх снимал с нее одежду, укладывал на кровать, довольный ложился рядом и не отводил своего мертвецкого взгляда.