Печать Христова

Три брата были похожи, да не похожи: младший Михаил молча улыбался, литератор Александр все больше интересовался китайским языком и переводами – нельзя ли какую-нибудь китайскую повесть для задуманного журнала перевести, в новейшем духе, про необычные происшествия да высокую любовь? Иоакинф, признаться, современных повестей о любви и по-русски-то не читал. Да и на китайском про любовь только тот трактат – смеясь, процитировал из него про яшмовую вазу да нефритовый стебель – нет, в альманах такое цензура не пропустит.

А вот старший, Николай, горячился и говорил сегодня о Печатях и о том, как бы их сломать. Потому что человек важней Печати, потому что человек не может быть – чьим-то, не может жить и умирать по чьему-то позволению, не должен служить не по своей воле. Что-то у него случилось, у лейтенанта, но он не рассказывал что, а Иоакинф тогда не расспросил. Его била дрожь – он-то в жизни если чего и хотел, так просто сбежать от поповской своей доли Печать Христову применять, да покаяния оной Печатью заверять.

Но помыслить о том, чтоб сломать Печать государственную? Верноподданный Китай все-таки пропитал егонасквозь. Это надо было обдумать. Выдохнуть, выпить еще, непременно обняться на прощанье – и обдумать.

*

…Игумен Иоанафан налил еще – и теперь уже по последней, доразлил графин. Наливал он виртуозно, капля в каплю, ловко и аккуратно. Темно-розовая настойка поблескивала в хрустальных лафитниках. В окно яростно голубело летнее небо. Иоакинф отстраненно удивился себе – ему вдруг захотелось – как всегда поперек – отслужить обедню, да и помянуть повешенных честь по чести.

Но нет, если просто ради того что бы поперек – какая же обедня, да? Так молись. Если не повешен – что с ним? В тюрьме? В Сибири? А может и вовсе непричастен? Кому написать, чтобы узнать, и когда – через игумена-то – письмо дойдет до адресата и обратно?

Игумен хмыкнул:

– Погоди пить. За праздник свой пьешь.

Глянул недоуменно, но промолчал.

– Молись за Государя своего. По случаю грядущей коронации – помилование тебе.

В Лавру обратно едешь, братец, милость тебе вышла. Кого вешают, а кому и милость – Государю-то вернее судить, чем нам, грешным. За его высочайшее здоровье и выпьем!

Приторная клюковка неожиданно показалась кислющей, аж свело скулы.

3

[Осень 1826 года]

Всё же, что убивало давно и лично,

Морю Срединному – море к слезам привычно.

Все, о чем попросту встав говоришь – «Довольно»,

Морю Срединному – морю не будет больно.