Оборотень

Скользкая земля потянула его за ворот, ближе и ближе на лед – поцелуй на вылет зубов. Но он удержался и, выругавшись, отправился в никуда, в самую глубь белой пустыни и черного дня. Краски бились друг о друга у него за спиной. Стоило ли так злиться на нее, на себя, на весь белый свет? Может, и не стоило. Только этой злости нельзя отринуть, потому что она вся – порождение бессилия. Не жизнь, а какой-то бесконечный лживый аттракцион-самообман. Спешите поверить! Никто ничего не обещает, но ты все равно попадаешься, идешь и идешь за чем-то, манишь и манишься, сам не зная, показалось тебе или нет.

Слепая вера ведет тебя, пока ты и в огне не тонешь, и в воде не горишь, но когда не сбывается – сам не сбываешься – вдруг осознаешь, что вся твоя жизнь, полная одинаковых дней, едиными днями полная, досталась тебе от кого-то другого, точно обноски. Правда – ложь, да в ней намек. Какая все-таки глупость…

Кай сплюнул. Сухая горечь легла ему на язык, как чья-то обескровленная ладонь.

Стоило ли так злиться на нее, на себя, на весь белый свет?

Я не знаю.

Знаю только, что стоило взять шарф.

Город вел его за собой, путал следы, сыпал крошки на снег. Кай пробирался сквозь рыхлую ледяную муку, широкие плоские подошвы мололи ее, месили, перетирали, точно жернова в неумелых руках. Земля под ногами постоянно менялась: то вздыбливала его, выталкивая, то тянула вглубь, закручивая в холодный грязный песок. Сопротивление этому снегу было похоже на жизнь – такое же бесполезное и изматывающее, как сопротивление времени, как сопротивление смерти.

Ожидание – вот единственное движение. Смерть – вот единственное пришествие.

Кай, съежившись в кулаки, спрятал руки на дно карманов – камни на дно колодца, сжал плечи и сполз вниз по холодной куртке в поисках тепла. Жесткий воротник впился ему в губу. Кай прикусил железку и потянул выше, выпустив ее изо рта уже мокрой, брезгливо поморщился и укрыл свой холодный собачий нос под непрочной, набитой пухом стеной. Горячее влажное дыхание завивалось у него на губах, покрывая кожу противной теплой мокротой.

Он забыл, что всегда так бывает, и, спеша и вместе с тем сожалея, вынырнул из сырого тепла воротника, как мышь из сапога, стер липкие усы с лица, широко мазнув тыльной стороной ладони под носом. На этом размашистом жесте, похожем на трепыхание сломанного крыла, его обогнала мимолетная зябкая женщина, так что он едва не коснулся ее плеча локтем – так близко она порхнула.