Тоже мне новости

Шантаж привычен. Жизнь

вообще-то выше крыши. Вся в печенках

сидит, но важен тон, которым просят

плату.

«Всё хиханьки, всё смехуечки, все…»

Всё хиханьки, всё смехуечки, все

такое ушлое, зигзажистое, хроменькое.

Мы стянуты в кольцо. Дрожит яйцо

на холоде, на самой кромке

весны. Мой угольщик опасно близко

болтается у мола на волне.

Припрячь отжатую пипиську,

ты отработался вполне

за прошлый рейс. Спеши до дому!

Мы опростали трюмы.

Мадам согласна дать другому

возможность побывать скотом.

«Кольцо пропорото зигзагом, и зигзаг…»

Кольцо пропорото зигзагом, и зигзаг

стянут в кольцо весенним холодом.

Дрожа, он стягивется и сморщивается,

отжатый, отработанный. Весь

в прошлом!

Возможность быть не нам принадлежит.

Простая близость нарушена прощаньем.

И —

сопляки,

и —

бабы по бокам стоят, извлекая крашенки

из узелков, жалостно смотрят.

Красная глина, яйца, хроменький

блаженный поджимает губы, как

мадам проплывающая мимо

болтающимися волнами платья.

«Мой райский лик так мал и сморщен…»

Мой райский лик так мал и сморщен,

что и не рассмотреть,

а спелый крик полощет площадь,

что миг послушать – и на смерть.

Еще лак римский майским мелом

измазан – это, скажешь, пыль.

Припудри щечки неумело

и губки в сердце оттопырь.

«Ропот. Щечки подыхают…»

Ропот. Щечки подыхают.

Мерли: спелый крик, рай и Рим, миг и май,

белый мел.

Май и Рим, Рим и рай

не рассмотреть.

Пурга припудрит кудри

перед маем.

У-у, благодать!

У-у, спелая какая!

А за окном – ни дать, ни взять —

почти что три десятых рая.

Снег мал и сморщен, он пойдет-пойдет

и пройдет, а на площадь ляжет пыль.

«Стебель чуть коричневатый…»

Стебель чуть коричневатый

на пустой, густой лазури —

южный папоротник смятый

во саду ли, во сумбуре.

Я лежу в лощинке, глядя

на небо. Всё ворочаюсь.

С этим садом-виноградом

я прощаюсь прочно.

Мне не надо белых бедер,

облаков холодных.

Пустотой, сияньем, ведром

я прихвачен плотно.

Вот моя отрада —

ничего не надо,

но темно в саду

к моему стыду.