Седой

Погружаемся в солому и, прижавшись друг к другу, укрываемся телогрейками, хранящими специфические запахи казённых дезинфекций.

Глава 3. ЛЮДОЕДЫ

Серп и молот – смерть и голод.

    (Ассоциации)

Просыпаясь, слышу тихий разговор моих спутников, а открыв глаза, понимаю: уже день. Состав стоит. Выбравшись из кубрика, подползаю по ящикам к окошечку: вокруг – равнина, заросшая кустарником. Неподалёку – типовой дощатый железнодорожный барак, покрашенный коричневой краской и стандартное коричневое служебное помещение на четыре окна.

Разъезд.

– Держи пайку, Рыжий! – Седой протягивает ржаной сухарь и крохотный кусочек сала. – А это – пайка воды… – и подаёт мне жестяную кружку, наполненную на две трети. – Мочи сухарь, заедай сало. Не взыщи за лёгкий завтрак. Вагон ресторан – в другом поезде. А вода… неизвестно когда… колодец рядом, да днём нельзя… закнацают с ведром – усекут: в составе есть пассажиры.

– Ни фига, я шкет не гордый, мне и щебёнка не в падлу, – хорохорюсь я, хотя думаю, что при такой диете фигуру не испортишь, а, вот, ноги протянуть – запросто.

– Жисть у нас, как у Ленина: не кормят и не хоронят, – шутит Вася и добавляет мечтательно: – Эх, помянешь тут добром и лагерную баланду… – И напевает тихонечко на опереточный мотивчик:

Баланда, баланда, баланда —

Тюремная отрада!

Баланда, мне лучшего не надо!

Ты чудо из чудес,

Ты наш деликатес,

Ба-ала-анда-а!!

А Седой, усмехаясь, с пафосом цитирует: «Привычка к простой пище укрепляет здоровье, делает нас сильными перед соблазнами роскоши и освобождает нас от страхов перед превратностями судьбы!».

И поясняет: – Эту мысль передал через своих учеников нам, гурманам, избалованным изысканностью лагерной баланды, философ Эпикур, живший за три столетия до Иисуса Христа!

В сереньком пасмурном свете, профильтрованном сквозь маленькие пыльные окошечки под потолком, я имею возможность рассмотреть своих спутников: чёрные зековские робы, головы наголо острижены, лица заросли щетиной.

А у Васи, вместо щетины, – беленький юношеский пух. А до чего красивы Васины глаза: огромные, голубые, ясные! И лицо Васи доброе, застенчивое, освещается изнутри спокойным сиянием глаз. Теперь-то понятно мне: почему Васины глаза так раздражали гомика садиста Хряпа. А когда улыбается Вася, то кажется, что от лучезарности его улыбки светлеет в полутёмном вагоне. Седой – он и вправду седой.