Комнаты с видом на мировое древо

Комнаты с видом на мировое древо

Наталия Ипатова

Комнаты с видом на мировое древо

Богини были вы, богинями остались,

Сводили вы с ума соблазном ваших тел.

Пусть плачут те, кому вы не достались,

Пусть сдохнут те, кто вас не захотел.

Свет. Столько света было кругом, что Кэрол не решалась открыть глаза и лежала смирно, соскальзывая по бледно-зеленым волнам, просочившимся сквозь сомкнутые веки. Солнце ласкало ее, совсем нигде не было боли, и воспоминания о смертном страхе, столь мучительном и неотвязном, что, вероятно, только благодаря ему удавалось убегать и прятаться так долго, казались далекими, как детские обиды. Сколько лет? Да без малого девяносто. Королевский век отпустила ей судьба, и вот теперь – аромат асфоделей. Пройдя двадцатый век насквозь, признаться, она не ожидала рая. Всю жизнь пребывая в амплуа лафонтеновской стрекозы, в вопросах веры Кэрол в полном объеме обладала здоровым англиканским скептицизмом.

Даже свет по эту сторону был сомнителен.

–Радуйся, вошедшая! – услышала она у изголовья, и этот голос, узнаваемый сквозь – сколько? сорок? – лет одиночества… На этот голос Кэрол распахнула глаза, пусть бы ее встречали даже сполохи ада.

–Дора!

–Я, девочка моя.

Смуглое лицо, нитки седины, намеченные пунктиром там, где Кэрол помнила зимние туманы. Сдержанный ионийский хитон благородного серого цвета с какой-то там синей каймой, подпоясанный по талии и через грудь крест-накрест. Пластика тела говорит о привычке к танцу драпировок, струящихся складками. Отворот-диплоидий уместно ложится поверх округлого животика. Похоже, у нее было время научиться обращать обычную свою валкую плебейскую полноту в почтенную, почти античную дородность. Впрочем – что здесь время! Язык движений наводил на мысль о покое и счастье. Странное это слово, произносимое с опаской даже мысленно, а вслух – только с тщательно отмеренной дозой иронии. Впрочем, Кэрол сейчас не могла припомнить, когда в последние годы ей доводилось говорить или думать о счастье. Пожалуй что и никогда – после ухода Доры, гораздой «поврать про красивую жизнь» для них обеих: яркой экзотической танцовщицы-бабочки и ее бессменной гримерши-костюмерши, матушки-дуэньи, учительницы жизни и подруги закулисных будней. Тяжелые мягкие дорины руки, из которых Кэрол принимала то свою сценическую красоту, творимую колонковой кисточкой и лебяжьей пуховкой, то кружку обжигающего кофе, немыслимого в европейских сороковых и неведомо какими путями добытого для нее одной.