Драконья тёща

В этом месте я сообразила, что чуждый язык понимаю с лёгкостью, и в душе возблагодарила усопшего, видно, включившего эту нужнейшую вещь в заклинание вызова.

Про пэри слушала с недоумением: в городке, где я жила, люди были похожи, как родственники, и каждый первый обладал пышностью сложения, розовыми щеками, светлыми глазами и волосами. Солнцеликими считались высокие стройные брюнетки, но и тех никто "солнцеликими" не называл, а называли "зачётными чувихами". Мне подобного не прилетало, что радовало, по большому счёту. Прилетали взгляды из серии "с пивом потянет". И то правда, что местные парни для меня ни под каким наркозом не казались привлекательными. Я против них ничего не имела, но — промышленный городок, своеобразная культура, испорченная так называемым АУЕ... а я, так вышло, была воспитана книжным шкафом и ждала того, что не могло произойти. И смирилась, что умру старой девой. В сущности, Толстой считал это наилучшей судьбой для женщины, да и я, глядя на противоположный пол, готова была согласиться. Ну и про себя понимала — не пэри. Так, розовый поросёночек, разве что волосы красивые, медно-золотые. Но и то не редкость, так что затаённое восхищение в тёмных глазах экзарха казалось странным.

Труп он ел не просто так, а с целью поживиться силой покойного. Я б поужасалась, да и из нашего мира много кой-чего помнила: и ритуальный каннибализм, и чисто утилитарный ("возьмите юную девушку, переломайте ей все кости, продержите два дня в ледяной проточной воде" — если бы полинезийские дикари писали кулинарные книги, то рецепты были бы такими); и людоедские мануалы Кастанеды, и пряничного маньяка Лектера... решила не ужасаться. Традиции, опять же професьон де фуа... Это самое професьон де фуа предполагало, что на место гибели мага нужно прийти пешком, отказавшись от использования магии, и потом два дня не колдовать. Для лучшей усвояемости силы.

За пару дней как раз можно было дойти до города на берегу моря, где жил экзарх. Если по дороге нас не схарчат — что было вероятно. Когда экзарх рассказывал про ракопауков и стайных степных гадюк, окончательно поняла, что всё это не сон, но рыдать не стала: собственный мир тоже был чужим для меня, да и своя жизнь не близка порой казалась. Недаром этот усопший, имя которого экзарх называть отказывался ("ни к чему, услышит, таскаться за нами начнёт... упокаивай его потом...") потащил именно меня. Линия отрыва была слаба. А что было моё — то со мной осталось.