Красные щупальца

Красные щупальца

Аликс Рыжикова

Красные щупальца

За четыре века деревня из десятка дворов, сколотившихся у тёплого бока деревянной церквушки, шагнула далеко за частокол, разрослась, оделась в стекло и бетон. Церковь погорела, её отстроили заново, в новом стиле с заморским названием — не иначе как затем, чтобы сегодня пришпилить к ней табличку со словом «памятник». Мрачная стена леса отступила, сдалась светлому камню, и выше давешних елей поднялись в небо, выцветшее от копоти, коробы многоэтажек, и звучно легло им на широкие плечи гордое имя — город. Только на дальней окраине остались низенькие деревянные домики, по крышу утопающие в зелени: если не приглядываться, то и не увидишь никаких признаков человеческого жилья. Люди, конечно, ходят — странные люди, с зеленцой в глазах, волосы будто тронуты ржавчиной; рыбьими стайками скользят по дорожному полотну машины с тусклым блеском тонированных стёкол. И тихо, тихо...

Говорили когда-то, что в пору революции, незадолго до того, как заря над Москвой взошла красным флагом, старая деревня, подобрав свои печные трубы, резные наличники, крылечные столбики — светлое дерево, ясень и дуб, — встала вдруг вся разом, шагнула под защиту густого ещё леса и затаилась в нём: дерево — к дереву, земля — к земле, человек — к лесу. Сольётся — не отличить.

Потому, говорили, и стоят на окраине города эти приземистые, хмуроватые, мхом поросшие, плющом увитые, да с покатыми крышами: шишка упадёт — и покатится. Говорили так, пока не умерли, а кто жить остался — не верил да и забыл. Как же тут верить, когда же помнить: время, скатанное волчьей шерстью, сбилось, встало поперёк горла — воздуху не глотнуть, и пошло-поехало по несмазанным рельсам туда, где, говорили, будет светлее светлого дерева.

Многоэтажка, последняя из новых, тоже встала на окраине города, в отдалении от старой деревни. Позади — широкие улицы, крыши, подпирающие небо, детские площадки, целиком отлитые из пластмассы, ни железа, ни дерева. Впереди, стражем горизонта, лес. Стоит ещё, дышит, машет еловыми лапами, скрипит под тяжёлыми ладонями ветра, и молчит, и обиды не выкажет, и, кажется, совсем уж не страшен теперь, лицом к лицу с городом. А всё-таки не ходи туда, внучка, не надо туда ходить. Обижен лес человеком, вырублен едва ли не вполовину — не говори, что большой, ты больших не видала, — обескровлен, отравлен.