Красные щупальца

Маленькая сухонькая старушка сидела на гретой солнцем лавке, опершись ладонями на кривую клюку, опустив голову на узловатые пальцы, и говорила так Мурке, и кивала, не глядя на Мурку, — себе кивала, каждому слову своему и всему, что думала, но Мурке не говорила. Посмотрела на неё Мурка, послушала, да и побежала по своим ребячьим делам: на качели в соседнем дворе, на крестины к дворовой собаке, гусеницу пересадить с подорожника на тысячелистник, и туда, и сюда — мало ли дел найдётся в мире, когда тебе целых пять лет. А когда вернулась Мурка, званая матерью на обед, уже и не было никакой старушки на лавочке у подъезда — только верёвочка и осталась лежать на скамье, от креста верёвочка, такие Мурка видала. Подняла её, огляделась — нет старушки во дворе, некому возвращать — да и положила в карман, к крошкам от печенья, к поблёкшему от стирки фантику. И всё — пронеслось, забылось, затерялось в калейдоскопе дней. Словно и не было.

От стены дома до стены леса — клочок пустыря. Высохшие стебли борщевика, палевые колоски-метёлки, заросли багряной травы здесь и там — если смотреть с Муркиного восьмого этажа, они похожи на кровавые пятна на поле брани. Бой между человеком и лесом — очередной, затяжной, не последний — прямо под окнами. Борется человек за каждый клочок земли для застройки; борется лес за каждый глоток воздуха — лишь дышать.

С человечьего края пустыря — костровище и бетонные плиты. В отдалении бродят собаки на поводках, тропинка петляет вдоль пустыря к лесу и внутрь, по самой кромке: люди ходят по ней за листом и жёлудем. Люди ходят по ней к чёрной дороге, похожей на реку в октябрьской дымке, — и лес мирится, пропускает: что делать, связали дорожным кольцом. Лес стоит. Ели глядят Мурке в окна. Мурка не спит.

Мурке кажется: неспроста. Неспроста зажигают костёр у бетонных плит, неспроста их туда свалили. Из-под плиты лезет куст: кровяно-красные стебли с серыми листьями. Красные щупальца лезут из-под плиты.

Прошлым летом — Мурке было ещё двенадцать — за бетонными плитами нашли мёртвую собаку. На собаке не было шерсти — только рыжие клочья вокруг на траве; не было кожи, а плоть оказалась серой, точно вываренной в кипятке, и пахла так же. Мурка стояла далеко, на дороге, присыпанной мелким камнем, вставала на цыпочки, вытягивала шею — и зажимала нос. Красный куст шелестел, покачиваясь на августовском ветру, мокро поблёскивал от недавнего дождя, и вода, стекающая по веткам, казалась Мурке кровью.