Воображалы

Помнится, Марина Цветаева как-то сказала о Пастернаке, будто в профиль тот похож и на араба, и на его лошадь. Вот и Петя тоже.

— Разве я возражаю вам? — неспешно, с важной академической снисходительностью увещевает собеседника этот негодяй. — Я полностью с вами согласен… Вот вы говорите: заговор. Да, несомненно! Всемирный заговор. История сознательно искажается — в угоду нашим недоброхотам. Великую Китайскую стену, вы правы, на самом деле построили древние русичи. А рукопись… Напомните: о какой вы рукописи говорили?

— О Радзивилловой!

— Да-да, конечно, о Радзивилловой… Рукопись подделана.

— Даже знаю, кем именно, — не устояв, встреваю я. — Иваном Семёновичем Барковым, секретарём Ломоносова… Только вот не уверен, что сознательно. Он переводил её в нетрезвом виде. Хотя, по правде сказать, в другом он и не бывал…

Петя смотрит на меня с весёлым любопытством. Так профессор смотрит на извечного прогульщика-студента, давшего вдруг правильный ответ.

— Совершенно верно, — подтверждает он, словно бы дивясь неожиданным моим познаниям, хотя, держу пари, сам впервые обо всём об этом слышит.

— И надо ещё выяснить, — добавляю я. — Не Барков ли сочинил за Ломоносова все его оды. А также сатиры Кантемира…

Незнакомец легонько встряхивает головой, взор его малость проясняется.

— Вы не возражаете, — несколько даже заискивающе спрашивает он, — если я закажу… э-э… на троих…

Петя не возражает. Собственно к этому он и вёл.

***

И, что поразительно, никогда ни с кем не спорит. Чем несуразнее мысль, тем с бóльшим жаром он соглашается с нею, подхватывает, развивает — и так до тех пор, пока идиотизм отстаиваемой идеи не проступит окончательно, а носитель её не впадёт в ступор.

У меня, к сожалению, всё наоборот. Видимо, забыл повзрослеть. Как был заводным, так заводным и остался. Любая мелочь, любая глупость срывает меня с болтов — кидаюсь опровергать. Яростно, самозабвенно, до изнеможения.

Допустим, так:

— Вот вы электронную сигарету курите.

Тон — надменно-снисходительный. Чувствуется, что человек владеет истиной в последней инстанции.

Немедля ощетиниваюсь:

— Чем вреднее?

— Вреднее.

— Чем именно?

— Точно вам говорю.

— Вот и давайте точно: чем вреднее?

— Вреднее.

Минута такого разговора — и можно показываться психиатру.

То ли дело Петечка!

— Это вы ещё не всё знаете… — горько усмехнулся бы он в ответ.