Все, что не стало магией

Решено: кофе — быть. Но прежде нужно его купить, а для этого необходимо выволочь ватную тушку в неуютный мир, под простудный ветер, и после, прошагав с полкилометра по бесцветному мокрому небу до ближайшего приличного супермаркета, окунуться в фоновый шум жизни, состоящий из обрывков фраз, вынужденных дежурных соприкосновений и запаха нелюбви. В моем состоянии — практически подвиг. Но охота пуще неволи.

 Сбросив домашний халатик, на ощупь похожий на тонкую велюровую кожу, критично всматриваюсь в зеркальную близняшку: здесь бы подтянуть, там чуток подрезать, а тут, напротив, прирастить немного. Впрочем, не суть. Думается на деле о другом: насколько же мы беззащитны перед другими людьми, как много слоёв нам нужно, чтобы спрятать всё это нежное, уязвимое, одними поругаемое, а другими — страстно желаемое. Кружевца, бретельки, кусочки шёлка, колготки, беспомощно болтающие пустыми ногами, вязаный серый пуловер и, наконец, завершение брони — плотные синие джинсы. Минут через пять я надену всё это и вместе с одеждой натяну на себя дежурную персону для обыденных взаимодействий с миром. Стану среднестатистической единицей, вольюсь в поток, приму его скорость и изгибы русла. Но пока я лежу на кровати поверх пушистого пледа, руки мои живут своей жизнью, медленно и задумчиво прикасаются к лицу, шее, словно пытаются вспомнить... Что? Что вспомнить? Не знаю. Я смотрю в зеркало на отражение своего тела: под этим углом зрения оно обезглавлено, лишено индивидуальности, оно ничьё. Оно могло бы принадлежать кому угодно: монашке, бизнес-леди, идейной шлюхе, домохозяйке, феминистке, античной гетере. Любой обезличенной женщине. Забавно, что именно его я сейчас так тщательно укрою, спрячу, укутаю в стильные тряпки и вынесу в мир, которому чужда индивидуальность. А себя настоящую в очередной раз обнажу и выставлю за прозрачным тюлем слов на распахнутом настежь листе.

 Осень скучна по определению. Никакая она не рыжая и вовсе не лисица. Она унылая серая горлица, у которой одноглазая кошка-приблуда, вечно ошивающаяся на чердаке пока ещё не снесённого барака, разорила гнездо и пожрала птенцов. Поэтому птица-осень только и может, что взмахивать отяжелевшими сырыми крыльями, нагоняя на занеуютивший мир туману, да горестно всхлипывать по ночам бродячим ветром в трубе. Мне её жаль, конечно же, но себя отчего-то всё-таки жальче — из-за критично понизившегося давления, не иначе. Так-то я куда менее мизантропична.