Бабья ночь

Плывущая нежить не дрогнула, не замедлила и не ускорила хода. Жрецы христианского бога говорят, что бродит она по миру божьим попущением. От того попущения спасение одно – старые боги, покровители, которые с ужасом этим издревна воюют. Совсем победить не могут, но отогнать случается.

Как и у всего на свете, у зла есть имя. Имя это – Мара. Летом, когда стоят страшные жары, напускает она марево, и с нею приходят двенадцать её дочерей-лихоманок: Холера, Воспа, Чахотка, Чума, Гнилая горячка и прочие, не к ночи будь помянуты.

Зимами, когда наступают холода, Мара оборачивается иной личиной, принося мороз. Но и тут не без лихоманок обходится. Остуда, Цинга, Коровья смерть – тож Язва Сибирская – у Мары дочерей много. И какой человек злому семейству сдаётся, то с ним уже покончено: с Марой – значит смерть.

Неважно, кто идёт к селу, сама вражина или какая из её дочерей. Отступать нельзя, иначе не жить никому.

С плачем и воем голая толпа двигалась навстречу идущей.

– Матушка Микеша, заступись! Щуры, пращуры – заслоните!

Случись малая туга, селянин лоб крестит, просит помощи Иисуса.

А в неизбывной большой беде вспоминает о своих корнях и из самого сердца восплачет: Боженька милая, Микеша, родная – помоги!

Мокошь – богиня суровая, одного человека ей не жаль. Её дума обо всём народе. И, слыша общий вопль – помогает, но только тем, кто приходит себе на выручку сам.

С визгом, криком и причитаниями толпа налетела на лихую гостью. Удар ухвата сорвал саван, но под ним не оказалось плоти, лишь истекающая гноем невещественность.

Такую не осадишь ни палкой, ни костылём. И помело, привыкшее к углям и золе, здесь бессильно. Только смиренная приспособа Мокоши – веретено может взять лихоманку. Недаром из всего бабьего обзаведения более оказывалось в руках веретён.

Отчаянная бабёнка Акулька первой подпрыгнула сзади и ткнула остриём. Лихоманка зашипела по-звериному, отмахнулась когтистой рукой. Акулька живо отпрыгнула, а ещё какая-то из баб кольнула со своего боку.

Следом со всех сторон принялись наскакивать пряхи со своим изострённым инструментом.

Лихоманка шипела не живым змеиным шипом, а будто кто холодным квасом плеснул на перекаленную каменку. Только пар вздымался не по банному здоровый, а сущая отрава. Человеческими голосами кричали одни женщины, разноголосо и без заклятий. Хотя, и тут всё не просто. Когда женщина в ужасе кричит: «Ой, мамочки!» – ведь не одну родимую зовёт она, а всех матерей скопом.