Журавлиха кисти Юкинобу

Ее голова уже черна от алого гранатового дурмана и любой выбор неизбежно ранит ее. Кажется, синица вот-вот улетит, ведь у нее осталась целая четверть картины за спиной, однако во время созерцания ветви граната словно разрастаются, зловещие цветы словно вот-вот заткут полотно, отрезая птице все пути к невидимому небу.

Выбор был сделан. Угасли вдалеке огни столицы, вместо них Юкинобу смотрела на покачивающиеся огни закатного моря, вторящего ее душе. Эти блики можно заметить на лице будды Мондзю, воплощения мудрости, что восседает на льве со свитком в руках.

Мало кто узнает в лице будды лицо мастерицы, и мало кто поймет, что лев здесь выглядит более смирным, чем обычно. Пока его хозяйка читает и учится, он должен быть тихим и оберегать ее покой. Незадолго до того, как нарисовать Мондзю, Юкинобу словно заболела и долго не могла понять, что же так мучает ее, отнимая сон и радость. Мастерица набрасывала разные лица будды, пока дыхание не замедлилось, а пульс не стал размеренным, как биение самой земли. В этом трансе все лишнее растворилось, и руки Юкинобу сами нарисовали ответ — верное лицо, отражение ее собственного. В твоем доме тебе нет покоя, он полон людей, полон суетливых звуков, его суета – львиный зев, который пожрет твои силы без остатка посреди шелестящего песка жизни. Даже когда тебе обещают покой, едва ты присядешь за рисование, непременно кому-то понадобится матушка или госпожа Киёхара, и вот уже замысел рассыпается трухой иссушенных листьев, жизнь уходит из рисунка, так и не собравшись в чашечке его росы, а линии, над которыми ты мастерица, лгут. Поняв это, Юкинобу без объяснений уехала в храм посреди гор. Там, в приюте монахинь, она дорисовала этого читающего в покое будду, сидящего верхом на смиренном льве тревог. Лев потерял из виду ту, что его оседлала. И слава будде мудрости за это!

Ища не просто покоя, а покоя длительного, Юкинобу рисовала свою Оно-но Комачи.

Это тоже было отражение мастерицы – маленькая фигурка, притянутая к земле двеннадцатислойным кимоно. Ее черные волосы были как у прежней синицы посреди гранатовых цветов, края кимоно — как перья, белое лицо – как обитель света. Над Комачи расцветала долгожданным покоем пустота, вместившаяся в себя черные строки.