Журавлиха кисти Юкинобу

Кто знает, не были ли они и для Оно-но Комачи уловкой, маскировкой, где таинственный «он» – не «возлюбленный», а «покой», обещанный ей по осени, восславленный золотым цветением девичьей травы?

Интересно, в ожидании кого

расцвело золотое кружево

на горе Мацучи?

Должно быть, это он

обещал вернуться осенью.

Много зная о других картинах, Эшин не могла ответить, когда же Юкинобу нарисовала ее саму. Журавлиха помнила как юные светящиеся руки мастерицы Кано, так и красоту ее опытных морщинистых рук, не ослабевших до самого последнего часа.

Возможно, все дело в любви, из-за которой собственное рождение стало менее важным, чем жизнь создательницы. Из-за этой любви, этой преданности Эшин знала всю жизнь Юкинобу, как свою. В конце концов, Эшин и та, другая, были нарисованной душой Юкинобу – ее инь и ян.

Два свитка походили друг на друга. Одни и те же журавли, одни и те же цветки сакуры и сосновые иглы, одна и та же трава, тронутая ветром. Но та, вторая птица на другом свитке, стояла чуть присев, словно в поклоне, клюв ее был приоткрыт, а в оперение затесалось на пару белых перьев больше.

Это была большая птица души Юкинобу, птица зрелая, птица открывшая, что она есть Инь, темное начало, порожденное страхом Юкинобу погибнуть – не телом, тело бренно! а тем признанием, которое она накопила. Неверный поворот судьбы, легкий слушок – и тебя, едва сумевшую выбиться в свет, сметут насмешками и глумливыми стихами, передаваемым на веерах и в гнусно шелестящих письмах. Юкинобу не по наслышке знала, что такое травля, и боялась, что однажды ее свободы не вытерпят. Чужая свобода ведь так раздражает! От этого страха Юкинобу нижайше кланялась перед заказчиками, даже если они ей не нравились, и мало вмешивалась в разговоры, что негоже таким, как она, гордится сотворенным. Юкинобу прятала свои истинные чувства в тени маски, и тень эта со временем приросла к ней, как вторая натура, ведь страх – это довольно искренне, а кристальное знание людских душ – тот еще источник страха. Но Юкинобу не отдалась этой Инь полностью, она постепенно приручила свою тень, научилась вынимать и прятать ее, как маску Но, не утратила пылающего янского начала, которое и стало другой птицей Эшин — гордо стоящей. Иглы сосны на этом свитке были чуть ярче, цветки сакуры и не думали осыпаться – вечное цветение тому, кто горит изнутри! Но главное, янская Эшин танцевала танец свободы, и, когда Юкинобу рисовала эту птицу, душа ее звенела солнечным гонгом, душа ее пела и плясала, словно лишенная тела.