Дикша

Почему Маринетт такая тактильная — и практически только с ним, с Адрианом? Они встречались? Она влюблена в него? Он был влюблён в неё? В неё сложно было бы влюбиться, если честно: Маринетт была для Адриана слишком странной, да и отцу его не нравилась… почему-то. Об этом он тоже не спрашивал, но не мог же Габриэль желать своему сыну плохого, правильно?

Родители же всегда желают своим детям счастья. Значит, с Маринетт было что-то не то — правильно?

Или нет?

Или это из-за её болезни?

Кстати, именно из-за неприязни Габриэля Адриан с Маринетт встречались не так часто, как девушка предлагала.

И не встречались на его территории, всё больше гуляя по парижским паркам и улочкам.

— Ты хотел бы вернуть свою память? — спросила Маринетт, не смотря на Адриана.

В голосе у неё слышалось что-то… что-то. Что-то странное, неприятное, глухое — как капля воды, упавшая на большой глубине под канализационным люком.

— Все постоянно это спрашивают, — усмехнулся Адриан, мягко сжимая пальцы девушки.

Первая мысль — выкинуть её руку из своего кармана. Вторая — как же приятно, когда горячей ладони касаются эти ледышки.

— Хочешь секрет?

— Ну давай.

Маринетт повернула голову; кривая чёлка свесилась и закрыла девушке один глаз. Второй смотрел на Адриана прямо и пристально, не моргая, блестя как стекляшка.

Жутко до одури.

— Когда люди это спрашивают, они не о тебе думают, — прямо сказала Маринетт, всё же дёргая головой, чтобы откинуть чёлку с глаза; всего одно движение, а у Адриана отлегло от сердца, да и нервничать он перестал.

Кадр из фильма ужасов лопнул, как мыльный пузырик. Вернулась реальность: звуки города, треск шевелящихся из-за ветра ветвей, далёкие разговоры людей, готовящихся к скорому Рождеству.

Никаких теней на лице Маринетт. Только задумчивость и грусть… последнюю хотелось стереть пальцем или губкой, словно случайно упавшую каплю на акварельный рисунок.

— Ты тоже о себе думала сейчас?

Маринетт усмехнулась.

— Я всегда думаю о себе, Адриан.

Я вообще злая, гадкая, себялюбивая штучка! — выдав это, она на секунду задумалась. — Голодная, злая, гадкая, себялюбивая штучка. Пошли, поедим. Ты угощаешь.

Вставать не хотелось совершенно. Пальцы Маринетт в руке Адриана отогрелись, были тёплыми и чуть влажными. Но ещё они были очень тонкими, а о скулы Дюпэн-Чен можно было бумагу резать.

Встревать между девушкой и едой? Адриан ещё жить хотел.

— Пошли, — согласился он, вставая со скамейки.