Ночь - король фонарей

Дар сиял сквозь тебя, как солнечный свет – сквозь стекло, но я видел, что ты не доживешь до его зрелости. Зрение Хозяина ночи иногда – невыносимая пытка. 

   Ты разглядывал меня с бесцеремонным любопытством. Нашел себе забавную модель? У меня был такой нелепо-декадентский вид? Или ты тоже что-то видел во мне? 

   – Продайте мне какой-нибудь ваш этюд, – сказал я. 

   – Берите так, – улыбнулся ты и пожал плечами. – Я же не художник, я учусь на архитектора. Вы – первый, кто польстился на мою мазню.

   – У вас замечательная манера, – сказал я. – Поверьте, я кое-что смыслю в живописи. 

   – О, конечно! – воскликнул ты, смеясь. – Вас же, я думаю, то и дело просят позировать художники посерьезнее меня! У вас на редкость интересное лицо. 

   – Да, рисовали, – я тоже улыбнулся, не показав клыков. Рисовали, было дело. Один, подающий надежды – лет восемьдесят назад. Другой, довольно знаменитый – лет сто назад.

   – Ага! – радостно закричал ты, как мальчишка, поймавший на слове. – Все же боитесь, что я изуродую своей замечательной манерой вашу необыкновенную физиономию?! 

   – Вот еще, – сказал я, сдерживая смешок впервые за сто ближайших лет. – Просто для упомянутой унылой физиономии ваш лучезарный стиль вряд ли подойдет.

   Ты, тоже смеясь, протянул мне руку: «Какая холодная ладонь! Вы озябли?» – и я узнал, каков на ощупь июльский полдень. Мы рассматривали твои акварели. Я грелся в твоем доверии и любви к людям, как кот в солнечном пятне – а с твоих наивных и прекрасных этюдов сияли полуденные небеса, которые я начал забывать. 

   Мы были друзьями под утро. 

   – Ты станешь великим художником, – сказал я, прощаясь.

   – Льстец, отменный льстец! – хихикнул ты. Я чуял тонкий запах беды, исходящий от твоих волос, но июль в твоей крови пахнул сильнее. Я не мог тебя отпустить. Мне хотелось быть тебе братом, стражем во мраке. Как я мог лишить живых нескольких минут твоего бытия? 

   Хотя живым-то было наплевать. Я слишком поздно это понял. Тебя ведь интересовало только солнце. Ты рисовал небо, которое в одночасье стало людям глубоко безразлично.