Ночь - король фонарей

Все пописывали, все малевали ужасные картинки в модном и глупом стиле, все поигрывали и попевали. Я никогда раньше не видел среди нашей породы такой толпы напыщенных бездарностей разом. Приходить в «Лунный Бархат» стало неприятно. Убогие стишки мрачно-эротического толка, стены, увешанные изображениями, навевающими мысль о мертвецкой, и бесконечные разговоры о погубленных душах, свободе, истине, избранности наводили на меня смертную тоску. 

   Но в одну прекрасную ночь дамочка без году неделя, с нарисованными синяками под глазами, с томным голосом, утверждавшая, что Князьям Вечности стыдно и неприлично («по-мещански») одеваться не в черное, показала мне между прочим альбом с картиночками.

.. 

   И между синих лиц, лиловых грудей, расчлененных тел, похожих на поломанные комоды, я увидел это таинственное мерцание первый раз. Твою акварель. Тогда ты рисовал. 

   Ты написал чистое яркое солнце, дробящее воду канала. Солнце, сияющее на свежей листве. И солнечное золото куполов.

Солнце и жизнь текли с акварели, как тепло от костра; моей руке, поднесенной к листку, стало горячо. 

   Это не могла быть работа неумершего. 

   «Кто сделал это?» – спросил я пораженно. 

   Дамочка мучительно смутилась. «Так, какой-то. Вообще – смертный. Исключительно плебейский вкус». И не подумал ухаживать, услышал я за ее словами, за ее смущением. Дурочка, подумал я. Он – живой, в нем – солнце. Не обижайся. 

   В нем так много жизни.

Избыточно. Чрезмерно. «Плебейский вкус»? Просто – не от мира сего. Молод, увидел я. Хрупок. Полон... тепла? Любви? Возможностей? 

   Скоро умрет, увидел я. Вот что. А это знание – разве не Зов? Кали, Бовами, Геката, я слышу, я его слышу! Я еще не безнадежен! Я слышу Зов живого – когда не слышит почти никто! В моем призрачном бытии еще есть смысл! Я его помню! Я еще Хозяин! 

   Ты, еще до встречи, умудрился меня осчастливить – одним своим существованием на свете.

 

   

   Я пришел к тебе наяву. В сумерки, где тени живых скрадывали отсутствие наших теней. Кто же приходит к живому наяву? Я шел тебя убить. Я знал, что не убью. 

   Тебе было семнадцать. Сколько помню, тебе никогда не было больше двадцати. Детская круглая рожица. Чистые, яркие глаза. Черновик великого художника – а ты стал бы великим к тридцати, ты стал бы очень известен к двадцати пяти.