Небывальщина

Холода наступили. По первому снегу – пойдем? Оттанцуем?

…Рубаха – огонь. Он стоит с Василисой, и Васька не знает его. Тало в памяти, пусто.

– Может, нет, ну а может – и да. Покажи, что умеешь!

Смеется.

Щерит зубы и тот, в красной, жгучей рубахе. Берет ее за руку.

Черен Покров. Урезается день, полуночная тьма – входит в силу. Васька знает – к неладу. В обман не введешь.

…И танцуют. И тени скользят по стене. И легка Василисина тень. А вторая – рогата. Прищурится Васька – рога пропадут. Прямо смотрит – являются.

– Эгей! Шел бы ты… – говорит тогда Васька. И толкает того, что в кровавой рубахе. И бьет кулаком по плечу. – Шел бы ты куда дальше, варнак!

Снег покровский недолог.

– Ахти! – говорит Василиса. – Не стану с тобой танцевать. Ногу мне отдавил…

И кривится. И в слезы.

– И-и, будто копытом наехавши! Тяжко!

И смотрит. Глядит на того, в жаркой, красной рубахе.

Огонь по избе. Запах серы. Молчит балалайка.

– Исчез! – изумляется Васька. – Истаял варнак. С дымом вышел.

…Следы от копыт. Уголья.

Холода заблудились покровские.

– Красный, ярый огонь… – говорит Василиса. – Ой, жжется! Ой, Васенька, милый, спаси!

И на пол оседает бездыханна.

***

К Рождеству – небо черно, и звонкие звезды на нем. И одна из них – бледно встает над избой, и томит, разгорается знатно.

Васька шепчет звезде:

– Обожди, я иду.

И идет – по хрустящему снегу, сквозь сугробы и мертвую тьму, к колокольной, нарядной, неспящей полуночной церкви.

Идет, и звезда в небесах путеводная.

Ночь забирает шаги.

Померещится дивное – волчья зубастая пасть, рык медвежий… ночь колядует, зовет. Заморочит, обманет, запутает…

Васька верит звезде.

Он идет, и под сердцем, за пазухой – красный убрус. Жжет, огнем раскаленным.

Василисин убрус.

– Вот он я, – говорит, и церковная дверь отворяется. Желто, светло. – Я пришел. Ничего не боюсь, – говорит, и дрожат его руки.

И убрус на руках его светится.

– Мне, – говорит он иконе, – отдай ее хворь. Я все сдюжу.

И жар окружает его, мертвый, красный огонь нестерпимый.

И сквозь жар – видит реку, течет полноводная Сухона. И себя на корме. И икону, ту самую, светом объятую белым. И рядом – старик.

– Вишь ты… решился, – смеется, и глаз его черен, лукав.

И воды нисходят с небес, разливается Сухона. Льется и льется на Ваську, и жар утишает его.

Он вновь пред иконою.