Северный князь

Северный князь

Александр Накул

Северный князь

Свои лучшие пьесы Тикамацу Мондзаэмон нашёл во сне. Разумеется, сами истории автор “Самоубийства влюблённых на острове небесных сетей” брал из хроник и рыночных пересудов, но разглядеть тонкую нить верного повествования удавалось только на мелководье вечерней полудрёмы.

Мысль вспыхивала в голове, как чешуя промелькнувшей форели и в следующая секунду тонкая жилка была у него в руках. Буквально на один выдох Тикамацу видел себя настоящего, — в тёмной комнате, затянутой паутиной переплетающихся нитей-карм человеческих судеб, он, почему-то в чёрной рясе монаха традиции дзен-сото, скручивал сюжет из несчастных персонажей.

Они считали себя живыми, но это, конечно, была та самая иллюзия, про которую поётся в Алмазной Сутре. Живее, чем сама жизнь была пьеса, а они — не больше, чем скелетом, и их слёзы и смерть скрепляли её воедино.

Важней, чем десять тысяч миров, было не упустить саму задумку. Картина пропадала, он опять становился семидесятилетним вдовцом — но скрученная история была в руках! Он перебирал их, как чётки, и немного грустил, что ему выпал такой малопочтенный талант.

И то верно — в этом затоне не попадалось ни раковин с жемчужинами изысканных хайку, ни целебных водорослей философских прозрений. Театр в его эпоху был занятием настолько низким, что не раз, выловив крупную пьесу-рыбу, он вспоминал, что в его родной провинции рыбаки до сих пор отнесены к неприкасамым-буракуминам.

В тот вечер он лежал в привычной полудрёме, тщательно глядя в тусклую воду, — и вдруг ему показалось, что в темноте кто-то есть.

Он, конечно, знал, что в его возрасте то и дело что-то кажется. Но рыбалка была сорвана.

Тикамацу поднялся с футона, зажёг лампаду и увидел в углу незнакомца в монашеской одежде.

Сначала драматург подумал, что это кто-то из актеров. Но потом сообразил, что человек слишком талантлив, чтобы тратить себя на лицидейство. Даже обнаруженный, он сохранял полнейшее спокойствие, а его лицо было необычайным — одно из тех на самом деле очень редких лиц, которое настолько заурядно, что его совершенно невозможно запомнить.

— Приношу свои искренние извинения за непочтительное вторжение,— произнёс незнакомец,— Я от сёгуна.

— Я полагаю,— ответил драматург, усаживаясь поудобней,— что раз ко мне пришли от сёгуна, то как раз беспокоиться — самое время.

— Сегуну доложили,— как ни в чём не бывало продолжал агент,— что у южных варваров театр — вовсе не пустое развлечение.