Огонь повсюду

Огонь повсюду

Белаш Александр и Белаш Людмила

Огонь повсюду

Возрождаться тяжело

Возрождаться тяжело, особенно в первый раз. Вначале не понимаешь, что снова жив; не понимаешь даже, что ты дышишь и слышишь; не понимаешь обращённых к тебе слов. Лишь когда чьё-то ласковое прикосновение умерит твою боль, когда по твоему слепому движению и стону поймут, что ты хочешь пить – и дадут тебе воды, когда начнёшь осознавать близкие бессмысленные звуки как знаки заботы, которая всегда рядом – тогда открывается первая лазейка из замкнутого наглухо мира одиночества и страдания в огромный, яркий и шумный мир. Здесь тебя поджидает Большая Боль – настоящая, осознанная до дна души, до мгновенной судороги ужаса, до обрыва дыхания, не успевшего стать криком, потому что, как ни сдерживай пробуждающуюся память, однажды ты вспомнишь свою смерть и поймёшь, что ты потерял вместе с прошлой жизнью.

Но это придёт не сразу.

Само возрождение запоминается плохо, глухо, как далёкий смутный сон. Темнота. Тупые толчки боли расширяющегося, ещё бесформенного нового тела. Нестерпимая жажда, утоляемая жадным питьём. Зуд кожи, слишком тонкой, слишком нежной, не поспевающей за ростом тела; хочется разорвать на себе кожу, но нет рук – и тело корчится; но тебя касается дружеская рука с пригоршней мази! потом из тела, как корни и ветви, выдвигаются ноги и руки, на лице распускаются цветы глаз. Жмурясь и морщась от режущего света, ты с опасливым недоумением изучаешь себя, бессознательно соизмеряешь усилия тела с движениями странных отростков перед глазами; ты впервые видишь своих благодетелей – и пугаешься их, а затем быстро к ним привыкаешь, и память кожи подсказывает – да, это они поили и утешали тебя в пору слепоты.

Возрождение течёт быстрее первого рождения; ты не учишься всему заново, а вспоминаешь и, сам изумляясь, стремительно осваиваешь речь, мышление, навыки; всё ближе твоё прошлое – твой ум уже достаточно окреп, чтобы открыть его. Однажды ты сам спрашиваешь у тех, кто тебя выхаживал:

– Кто я?

* * *

Имена тех, кто вернул мне жизнь, я узнал раньше, чем своё собственное – оно совсем выгорело, дотла. Мне пришлось назваться самому, чтобы не быть безымянным, и жить так, пока я не нашёл своё настоящее имя.

Их звали Вереск и Клён. Вереск, как все Верески, мелкий и худощавый, а Клён высокий, стройный, с кроной-короной вьющихся пышных волос; ещё Клён носил залихватские усы, будто гусар.

Они не торопили меня узнать своё прошлое.