И все начинается снова, или Тысяча первая сказка о Ходже Насреддине

– Не выйдет, я вижу тебя насквозь, мне по чину положено, шайтан тебя забери! Меня не надуешь, как глупого купца на базаре! Или ты ведешь себя по-человечески, или…

– А разве я не веду себя, как человек, о, карающая длань Аллаха всемилостивейшего? Разве человек должен молчать при виде глупости людской, при виде людской несправедливости? Разве не должен он бороться с ней – не молитвами к Аллаху милосердному, не проклятиями сатане – а метким, язвительным словом, что лучше всякого обезоруживает даже самый злостный порок? – Ходжа смотрит в лицо Азраилу, ангельски невозмутимое, белое, как стены мечети, лицо ближайшего к богу, и Азраил отводит глаза, потому что знает, что правда – на стороне Ходжи.

И он пострадает за правду – в очередной раз. И в очередной раз – не пожалеет об этом.

– Иди, и чтоб больше я тебя не видел. Проваливай вместе со своим ишаком! – ангел дует ему в лицо, колюче-жарким дыханием самума, и веки Ходжи закрываются, чтобы открыться, мгновение спустя – за накрытым женой дастарханом, ломящимся от свеженаготовленных явств, перед дымящейся тарелкою с супом, которого он, Ходжа, съел уже столько, что сам вот-вот… расплещется, под веселые крики детей, играющих в войну на заднем дворе, с ветками наперевес штурмующих свою глинобитную крепость…

И все начинается снова.

***

– А что же ты скажешь о совершенстве божественной воли?

– С тех пор, как я себя помню, со мной постоянно случается то, что говорит Господь Бог. А если бы сила была не в руках Господа, когда-нибудь да исполнилось бы и то, что я говорю.

Он смотрит в лицо табиба – изжелта-высушенное, как урюк, с крючковатым носом под кисейно-белой чалмой. Его таньга, очередная, потом и кровью заработанная таньга, отправляется в карман табиба, и ему жаль – и таньгу, и заболевшего себя, который день валяющегося в изматывающей плоть лихорадке. Он отворачивается от табиба, пальцем выковыривая на крошащейся глиной стене силуэт Азраила, в сиянии ослепительного огня и с мечом за поясом. Потом они долго летают над огненным морем кипящей пузырями лавы, и Азраил что-то втолковывает ему, а что – он не помнит.

Очнувшись, он понимает, что лихорадка покинула его, и, слабый, точно новорожденный котенок, ползет на улицу, придерживаясь руками за стенку. Табиб ждет его там, позвякивая за поясом мешочком, полным золотых таньга. Среди них – есть и монеты Ходжи.

– Я был на том свете и разговаривал с Азраилом, – сплевывает он вместо приветствия, прямо в меняющееся от страха изжелта-сушеное лицо.