Грань

Крут был пан Гапон, овеян тёмной и недоброй славой, но за верность старине ему прощали многое. Так и говорили в корчмах: «Наш пан – не лях перемётный. Древних статутов и привилеев держится нерушимо».

Едва укрепился лёд, по замёрзшим рекам двинулись к Глушине мятежники – жолнёры, пушкари, уланы, а также косиньеры, полудикий сброд, вооружённый косами, поставленными на древко торчком. Офицеры, гарцуя, с лихостью горланили конфедератскую песню «Пойдём живо до Костюшки, рубать будем москалюшки». На привалах жолнёрам и косиньерам подло проповедовал ксёндз-иезуит, внушая свирепые мысли:

– Пан Бог велит вырезать Грода-Глушинских без жалости.

Они схизматики и колдуны, от них чары и порча на весь повет. Кто в их крови сталь омочит – от семи смертных грехов очистится. Даже их голота и подпанки – сплошь порчены. Они как бурьян на земле. Пора выполоть эту заразу! Клянитесь именем Господним и огнём сего костра – исполнить долг, иначе ждёт вас пламя вечное, неугасимое.

К судьбам повстанцев он был равнодушен.

Они рождены, чтобы умереть. Если такова их участь, то пусть умрут с пользой для Рима. Орден учит жертвовать малым во имя великого. В жертву всех – и своих, и чужих.

Врываясь в куты и застенки, головорезы приставляли косы к шеям жителей, приказывали читать «Верую». Если в молитве не звучало «…иже от Отца и Сына исходящего», то следующим звуком был предсмертный хрип. От такого ужаса та мелкая застенковая шляхта, что не успела влиться в ополчение или уйти в Палац, бежала на восток, бросив дом и хозяйство, взяв жену с детьми да кошель с деньгами.

Наконец, сбив заслоны, бунтовщики пришли к Палацкому холму. С весны до поздней осени его, как крепостные рвы с водой, защищали окружающие речки и озёра, но зимой природные преграды не спасали. Завязалась пушечная перестрелка, с обеих сторон полетели пули. От зажигательных снарядов южное крыло Палаца охватил пожар, тогда на штурм пошла пехота, а впереди всех косиньеры, одержимые жаждой убийства.

Защитники панского дворца бешено сражались.

Одни стреляли из окон, рубились в дверных проёмах. Другие – женщины, дети, – молились в исступлении. Только старый Гапон был холоден и прям как шомпол. Бывалый вояка ясно сознавал, что силы неравны, и скоро дворец падёт. «Честь важнее жизни», так учили его предки, а честь он сберёг.

– Милостивый пане, что нам делать? – взывали к нему.

– Кто верит мне, следуйте за мной к воде, – ответил он, – и повторяйте – Recro immineat est.