Лес проклятых

Быстро понял, кто напал: пращой пользовались единицы, большинство предпочитало луки и неуклюжие арбалеты.

Горбун промолчал, не собираясь тратить слова на того, кто уже мертв, обнажил меч и вышел из укрытия. Стремительно светлеющее небо не оставляло времени на долгие прелюдии.

Противники тоже это понимали. К тому же их все еще было больше.

Один из подпевал Ярго прихрамывал на правую ногу. Второй, безбородый юнец, зеленел и постоянно косился на дружка. Сам вожак благоразумно держался позади.

— Мы порежем тебя на кусочки!

Шаг в сторону, отбить удар, еще шаг.

Хромой, вынужденный перенести вес на раненную ногу, споткнулся и тут же рухнул на землю, зажимая вспоротый живот.

Пастух оскалился, и юнца это доконало. Вскрикнув, парень швырнул меч и ошпаренным зайцем помчался прочь. Ярго ругнулся: судя по бегающим глазкам, главарь Кадаф был не прочь последовать примеру подручного, но понимал, что его-то горбун не отпустит.

Для того, кто привык науськивать толпу на одного, шакал сражался весьма недурно.

Пастух насчитал всего пять раз, когда мог убить противника, но ограничился порезами. Он хотел «поговорить», а для этого пришлось вырвать зверенышу клыки — тяжелая абордажная сабля отлетела прочь вместе с держащими ее пальцами. Ярго, скуля и зажимая обрубок, отполз, уперся спиной в дерево.

— Ты нашел меня. А дальше?

— Пощади! Клянусь…

Жалкая тварь. О такую и меч марать стыдно. Горбун приблизился. Ему не доставляло удовольствия слушать вопли и мольбы шакала.

Но тот должен запомнить, на кого нельзя скалиться.

— Пощади…

Животный страх во взгляде звереныша сменился торжеством. Холод опасности дохнул в спину. Пастух дернулся, уклоняясь, и… опоздал. Чужой кинжал вгрызся между ребрами, скрючивая тело в силках боли. Пальцы разжались, роняя клинок, следом упал и сам горбун.

— Субийя! Я убил субийя! — торжество в голосе напавшего сменилось разочарованным недоумением. — Я же убил субийя, а?

Нет ничего нелепее, чем умирать из-за чужих суеверий.

Боль отступила перед оцепенением. Время пустилось вспять, обращая предрассветные сумерки ночью, и в сгущающейся тьме растворялось лицо убийцы — беглеца, удиравшего от Кадаф.

***

Ночь третья

Ветер нес с полей одуряющий запах свежескошенного сена, от которого даже в полночь веяло жаром летнего дня. Застывающая смола хранила тепло солнца. Шумела листва над головой, стрекотали сверчки, звенело комарье. Покачивались белесые бутоны ночных цветов.