Лес проклятых

Пастух обтер испачканные ежевикой ладони о мох, пошевелился, усаживаясь удобнее, подтянул ближе ксифос — как бы ни хотелось поверить в обманчивый мир, война не прекращалась ни на секунду.

Луна заливала раскинувшиеся перед ним поля мертвенным светом. Звезды брызгами молока разлетелись по небосклону, но Пастух давно перестал искать среди них знакомые узоры. Гораздо сильнее горбуна притягивали желтые огни далеких костров.

Огонь означал людей. Других людей, свободных от проклятия леса. Тех, что косили траву на полях и перегоняли коров, собирали хворост, чьи вязанки он иногда находил брошенными у опушки.

Тех, что, вероятно, строили дома, растили детей и не воскресали после смерти.

Незримая завеса не пускала дальше пяти шагов от деревьев, и все, что ему оставалось, это смотреть.

Желтые искорки гасли, порождая сомнения, а были ли они вообще.

Пастух думал о других кострах, что когда-то зажигались на склонах горы Эта. О синем небе и светлых оливковых рощах, непохожих на угрюмый лес. О прозрачных косах рек, расчесанных порогами, и пенных гребнях морских волн.

О женщине с омертвевшими глазами, чьего имени он не помнил. О смутно знакомом мужчине, чья кровь впитывалась в пыль, принося странное болезненное удовлетворение. О золоте, оплаченном этой кровью.

В такие тихие часы горбуну казалось, что завеса памяти вот-вот падет, и тогда Пастух поймет, кто он и почему очутился здесь. Вспомнит, кого или что потерял и теперь должен найти.

Робкие голоса птиц набирали силу, сливались в песню, которой крылатые испокон веков приветствовали восход.

Небосвод обесцветился, выбелился, готовясь принять новые краски. Рдяным золотом тронуло верхушки елей, свет патокой стек ниже. Разгорающимися углями над горизонтом показалось солнце, и Пастух поднялся навстречу его очистительному пламени.

Очередная бессмысленная ночь подошла к концу.

***

Ночь четвертая

Пастух с удивлявшей его самого нерешительностью смотрел на привалившуюся к дереву женщину. На черных, сливавшихся с землей одеждах крови не было видно.

Зато лицо — влажный от испарины лоб, посеревшие щеки, уголок упрямо сжатых губ — украшала безумная татуировка из брызг и подтеков, след жестокой схватки, закончившейся до его появления.

Букэ-но-онна, бросив неуклюжие попытки перетянуть рану на бедре, неотрывно смотрела на горбуна, даже не пытаясь схватиться за нагинату. Странно, хризантема не воспользовалась танто и не оборвала лишние мучения вместе с угрозой бесчестья.